– Здесь хоть кормят, а на волю выйду – опять воровать начну.
Сначала, когда приходилось кормить часто – семь раз в сутки, мы не работали. Едва успевали ходить туда и обратно на кормления под конвоем. Только успеешь перестирать распашонки и пеленки, как снова кричат:
– На кормежку!
Кстати, казенной детской одеждой я не пользовалась: во-первых, ее не хватало, а во-вторых, эта одежда очень напоминала тюремную робу. Жесткие, застиранные распашонки, которые стояли колом и хрустели. Я покупала материал в ларьке и все шила сама. Распашонки, носовые платочки у меня были обвязаны кружевом. Штанишки я тоже шила сама. Иногда в яслях мне выдавали сразу четыре пары грязных штанишек.
– Сколько же раз в день мой Вовка оправляется?
– Тут не только твой Вовка, мы и другим детям его штаны надевали.
– Как же так?!
– У других детей штанов нет, а у твоего Вовки целая стопка лежит. Что же им, бедным, без штанов быть?
Меня всегда это возмущало:
– Ведь у них тоже мамы есть. Что же они об одежде не думают?!
Вова с рождения был очень спокойный красивый ребенок. Мне даже завидовали некоторые мамаши; часто я слышала, как они говорили:
– Дети очень меняются, часто красивые с рождения потом делаются уродами.
Я не обращала внимания, молча кормила и любовалась своим ребенком.
Один раз, помню, проспала ночное кормление. Что-то делала, устала, прилегла на пятнадцать минут, а меня пожалели и не разбудили в двенадцать часов. Проснулась, а мам нет. Ужас! Побежала на вахту, умоляла, чтобы меня одну отвели.
– Ничего, сейчас двенадцать тридцать, другие мамы уже покормили твоего Вовку. Они скоро уже назад придут.
А мне было страшно: как это чужая тетя покормила моего Вовку. Меня называли «ненормальной мамашей». Может быть, они были и правы. Но у меня была такая сильная потребность над кем-то ворковать, хлопотать, в то время я жила только своим ребенком. Спешила к нему на кормление, как на праздник, не замечала грубых конвоиров, а ведь попадались всякие. Некоторые издевались над нами. По дороге внезапно командовали:
– Ложись!
И приходилось падать на грязную дорогу, а ведь мы шли к грудным детям. Там, как и везде, люди разные попадались…
Однако недолго мне пришлось радоваться. Пришла беда. Дети начали заболевать отитом и умирать один за другим. Лина Антоновна боролась за их жизнь, но была бессильна: гной часто не выходил наружу, а распространялся в мозг. Начиналось воспаление мозга, и дети погибали. Володе тогда было полтора месяца. Он был пухлым радостным ребенком, начал агукать, улыбаться. И вот однажды пришла я на кормление и увидела своего ребенка с забинтованной головой: Володя тоже заболел. У него была очень высокая температура, он отказывался от груди и таял на глазах. Его начали колоть семь раз в день пенициллином, потом стрептомицином – ребенок не реагировал ни на что. Глаза и ротик были полуоткрыты, я кормила его из пипетки, но он не мог даже глотать, захлебывался. Утром нянечка выносила мне Володю, и по ее лицу я видела, что дело плохо. И действительно, глаза ребенка были подернуты пеленой, есть он не мог, весил, как новорожденный. И все-таки я не теряла надежду. За все это время не проронила ни одной слезы: боялась, что от волнений пропадет молоко и нечем будет кормить Володю.