Ужасающее чувство. Дикое и примитивное. Лишающее ее любой свободы.
Она не была швейцарским ножиком. Факт.
Пожалуй, это оказалось последней обдуманной и связной его мыслью, после ее вопроса: «А что надо?», прозвучавшего так некстати. Потому что в ответ на него, внутри Нестора разгорелась потребность такой силы, которой он никогда не испытывал до этого. Он перестал быть собой, тем человеком, которого создал своим трудом и усилиями за все последние годы. Он не был больше Лютым. Он снова стал Нестором, тем пацаном, у которого ничего не было, который не мог получить ничего, иначе как выдрав у кого-то, украв, отвоевав.
Шизофрения? Не факт. Но возможно…
Однако обдумать эту мысль он уже был не в состоянии.
На самом деле, вдруг понял Нестор, он хотел Ингу так, как ничего в жизни еще не хотел. Эта потребность рвала ему вены и вспарывала грудную клетку. Потому что не только в физическом желании было дело. Хотя и сексуально она возбуждала его так, как он ранее не знал. Он, в принципе, никогда особо не зацикливался на сексе. Тот же биатлон или возможность увлекательной «охоты» во время заказа разжигала в нем зачастую куда более сильный азарт и пик ощущений, нежели физиологический акт секса. Он воспринимал эту потребность своего тела как периодическую необходимость, как некое расслабление, сброс напряжения. И не испытывал подобного желания к тем, кого обычно выбирал, чтобы снять это напряжение, накопившееся в паху.
Сейчас его пах пылал. Да. Он ненормально сильно желал погрузить себя в это тело.
И в этом было отличие. Он хотел бы весь в нее погрузиться, а не только членом. Вот то желание проглотить ее, сделать частью себе, оно буквально взорвалось в Несторе, набухало и росло. Не в тазу или мошонке. В голове. В грудной клетке. Разрасталось черной воронкой пустоты, требующей наполненности. Жертвы, которая сможет эту пустоту притупить. Инги.
Его мышцы дрожали от этой потребности, пальцы сводило судорогой, когда он сомкнул их на ее коже. Сильно. Жадно. Ощущая, как внутри все горит, пульсирует тем самым определением, которое он уже однажды произнес: «Моё»!
Эта кожа, эти колючие обритые волосы. Даже эти перепуганные карие глаза и обострившиеся из-за недоедания скулы – его они. Ему принадлежат! И запах. Аромат ее крови, просачивающийся через раскрасневшуюся от жара кожу. Аромат ее сути – все было его! И он не мог им надышаться. С силой прижался лицом к коже Инги, распахнутым ртом придавил, дышал ее кожей – но ему не хватало. Внутри словно зародился настырный, раздирающий сущность зуд, который нарастал вместе с этой потребностью и жаждой, спаивался с ней. Этот зуд раздражал, вызывал желание разодрать на себе кожу, чтобы еще больше суметь впитать в себя Ингу, чтобы свои сосуды ею наполнить, ощутить, как она разрывает ему аорту. Казалось, только так он сумеет унять эту скребущую, царапающую его изнутри нужду.