Мэтта, выросшего среди реализатов, не впечатляли ни масштабы происходящего, ни чужаки в целом, ни их юный делегат, способный проходить сквозь стены и говорить на основных земных языках, как на родном, в частности.
Двумя днями ранее, вечером, когда родители устроились в гостиной перед головизором, наблюдая за находящейся на Луне сестрой, он внезапно остро и бесповоротно понял, что в эти дни лишился чего-то очень и очень важного.
Ая, не сводящая завороженных глаз с того, как Бенжи играет с чужим белокурым ребёнком, вызвала у него целую гамму противоречивых эмоций: предательство, которое он усмотрел во влюблённом взгляде сестры, грянуло для него настоящим откровением, он понял, что это ревность, что сам он одинок и что детство его закончилось.
А на следующее утро снова пошёл дождь.
Было позднее утро субботы. К этому времени дождь за окном уже второй день тарахтел и тарахтел по мокрым, раскисшим крышам.
Воздух был таким влажным, что Прага казалась Мэтту каким-то древним, затонувшим городом, а сам он себе — тоскливой заблудившейся рыбой.
Мокрый дрозд сидел, нахохлившись, на улице, на фонарном столбе и ни в какую не хотел возвращаться в дом. Мысли, бродившие в его маленькой чёрной голове, в отсутствие Лукаша были полны смутных лесных голосов и серых неясных теней.
Когда за чугунной оградой, вдалеке, опустился бело-голубой правительственный флаер, и сквозь дождь показались четыре размытых силуэта, Мэтт скорее угадал, чем узнал среди них и Бенжи, и сестру, и мальчика, — и сердце его упало.
— Боже мой! Ая! — из гостиной всплеснула руками мать и застыла на пороге, молча, зажав ладонями рот.
— Ой, мам, только, пожалуйста, давай без трагедий, — сказала Ая.
Она раздела Данека и помогла повесить ему на вешалку дождевик.
— Погода у вас тут замечательная. Намного приятнее, чем там, на Луне. Правда, Бенжи?
— Ано, самозреймне![16] — неожиданно басом выдал Бенжи.
Он всё ещё походил на себя прежнего — терракотовое лицо, тонкие серебристые ручки, полный привод и множество точек свобод, — но что-то в его облике почти неуловимо изменилось, сделав его одновременно и обаятельнее, и человечнее.
Он взял из рук у Аи зонтик, поставил его в угол, жеманно прижал к груди руку в полупоклоне, адресуя его Аиной матери, и медленно побрёл в гостиную, разглядывая по дороге висящие на стенах холла акватинты. Драматическое содержание изображенных на них форм его волновало мало, но нюансы фактурного насыщения и глубина протравливания тональных плоскостей были очень даже ничего.
В прихожей остались Мэтт с родителями, Ая, мальчик, и сопровождавший их человек с какими-то странными длинными чемоданами и камерами.