— Я всё знаю, — шепнул он, не открывая глаз, то ли самому себе, то ли сидящей напротив девушке. — Я знаю, что первый морф стал морфом в газовом океане Хаффа за много парсеков отсюда. Я знаю, что циклоны становились смирными, как ручные звери, от одного его взгляда, а предки с восторгом и страхом смотрели на сына, укрощающего стихию. Я знаю многие вещи. Я знаю, что ты будешь петь про детей, и что в песне твоей нет ни слова неправды.
Холодало.
По утрам, ещё до восхода солнца, пока Ая и Данек спали, Бенжи устраивался у выходящего на космодром окна и наблюдал суету.
Нет, он не мучился ностальгией.
Во-первых, потому что его мало заботило семантическое рассогласование прошлого и настоящего, а во-вторых, даже вздумайся ему писать мемуары о проведённых на космодроме годах, он вряд ли уделил бы много внимания тому, что происходило снаружи его челнока.
Почему? Да потому, что то, что он считал главным, почти всегда совершалось внутри.
Теперь же он открыл для себя, что внешняя суета тоже была круглосуточной: день и ночь в причалах и доках Орли волна за волной приливала и отливала жизнь, между ажурных осветительных ферм сновали, взлетая и возвращаясь с орбиты, огромные пузатые грузовые титаны и всякая пассажирская мелочь, куда-то всё время торопились люди. Суета была яркой, шумной, лязгающей и наполненной низкочастотным гулом стартующих двигателей.
Однако по утрам над Орли ещё и плыли туманы. Они плыли легко и прозрачно, и встающее далеко-далеко на востоке холодное сентябрьское солнце красило их в нежный оранжевый.
Бенжи смотрел на парящих высоко вверху чаек, на раскиданные по космодрому фонари, на покрытые инеем горбатые спины лунников, на шагающих по своим делам механических докеров и думал о том, что полвека, проведённые в сети, и для него тоже стали всего лишь пятьюдесятью годами сна.
Он не был человеком. Ему никогда не грозили все эти неприятности типа гиподинамии или искалеченной психики, но только теперь, по прошествии многих лет, он понял, что и для него тоже сеть была не столько его вселенной, сколько его тюрьмой: пока там, внутри, сеть крепко держала его за комиссуры, снаружи вершилось главное.
А потом однажды, ранним утром двадцать восьмого сентября 2330 года, когда он вот так же по своему обыкновению созерцал Орли сквозь выходящее на космодром окно, на его счетах наконец-то отщёлкнула сумма, которая была им определена как достаточная для того, чтобы выкупить у NASA собственный орбитальный челнок.
Два уведомления пришли почти одновременно, с разницей в пять секунд: первое — о том, что активы его перевалили установленную границу в пятьдесят миллионов евро, а второе оказалось очередным вызовом всех троих в Прагу.