Этот блокнот был не похож на все остальные мамины записные книжки с вклеенными внутрь черно-белыми снимками, разрисованными салфетками из кафе “У Клифтона” и моими позорными табелями с оценками. Этот блокнот оказался настоящим дневником.
Запись от 2 августа 1976 года гласила:
Если ты, читатель моих записок из будущего, добрался досюда – БУДЬ ОСТОРОЖЕН! На этих страницах я пишу только то, что думаю. В настоящий момент я вне себя от злости. Причина этому – Джек и все те скверные слова, что он сказал мне. Я НЕ простила и НЕ забыла их – и в этом, похоже, все дело. “Чертов ублюдок”, – это уже мои слова, прочувствованные на все сто. За кого он вообще себя принимает?
Тут я и остановилась – это было уже чересчур. Я не хотела знать подробности личной жизни родителей, особенно те, что могли разрушить мою веру в искренность их любви. Так что я убрала дневник к остальным восьмидесяти пяти блокнотам, вышла из темной комнаты и не открывала их вплоть до маминой смерти спустя тридцать лет. Но, как бы я ни пыталась делать вид, что дневников не существует, они то и дело попадались мне на глаза: на книжных полках, в кухонных ящиках и на тумбочках. Однажды, просматривая новый фотоальбом “Сто один цветок”, в нем я нашла дневник, озаглавленный “Кто сказал, что ты безнадежен?”. Он словно нашептывал мне: “Открой меня, Дайан. Прочти меня, Дайан”.
Ну уж нет, второй раз я на это не решусь. Хотя, надо сказать, меня восхищало мамино упорство – она продолжала писать, будучи абсолютно уверенной, что ее творчество никто и никогда не прочтет.
О чем она писала? О том, каково это – начать учиться, когда тебе уже сорок. Каково вообще учиться чему-то новому. Писала о всех бездомных кошках, которых приютила за свою жизнь. О своей сестре Марти, которая заболела раком кожи и лишилась большей части носа. О том, как ей страшно стареть. На страницах дневника за 1990 год, когда заболел раком мозга папа, она обрушивала потоки ярости на болезнь, пожиравшую ее мужа. Записки того времени поразили меня отточенным до совершенства слогом. Мне показалось, что, заботясь об умирающем муже, она стала любить его немного иначе – так, как любила бы его женщина, которой мама всегда хотела быть.
Пыталась сегодня заставить Джека поесть. Бесполезно. Через какое-то время сняла очки, прижалась к нему и прошептала, что скучаю. Потом начала плакать. Не хотелось, чтобы он заметил мои слезы, так что пришлось отвернуться. А Джек… Обессиленный, истощенный, он достал из моего кармана платок и, взглянув на меня пронзительно голубыми глазами, медленно, обстоятельно, как он всегда это делал, стер с моего лица все до последней слезинки. – Мы справимся, Дороти.