Особенно Саранчу Егорова упрекали в пристрастии к сладкому. По документам определялось, что в 1917 году после Октября крестьяне предложили на сельском собрании сахар и варенье поделить между ребятней. Крюков задним числом пришел в восторг от подобного широкого шага к коммунальной жизни. Но на практике получилось, что председатель из усадьбы земца Юрьева, переданной в коллективное пользование, сам позаимствовал обобществленный крыжовник, опорожнив вместительный фаянсовый чан до дна. Взял бы килограммов пять — никто бы не пикнул, у воды да не замочиться, — но ведь десять пудов махнул!
А на допросе Саранча Егоров признал лишь мелочевку. Двадцать фунтов, мол, пожертвовал учетчикам урожая, чтоб уменьшили налог, но те от мелочёвки отперлись. На повторной очной ставке взятку начисто отрицали и лишь согласились, что лакомились однажды — чаевничали в престольный праздник. Усадьбу эмигрировавшего в Финляндию земца Саранча Егоров объел со всех боков, как заяц капустную кочерыжку. Забрал двести штук яиц, девятнадцать кур, окорок и дефицитные продукты — дрожжи, масло и молоко, тоже предназначаемые для бесплатной раздачи ребятишкам.
Собственное хозяйство он превратил в натуральное и вел, как средневековый феодал. За разрешение заколоть свинью или теленка требовал треть туши. Никакими поборами не брезговал. Почти ежедневно гостил по избам, интересуясь:
— Что это у тебя в бутыли?
Соврать нельзя, измордует под прикрытием борьбы за честность или по какой иной зацепке.
— Керосин, — со вздохом признавался испытуемый.
— Керосин? Отливай керосин! Два литра! — радовался Саранча Егоров.
— А это что? — тыкал он в сверток на полке у соседей. — Полотно?
— Полотно.
— Отрезай полотно! Да нет: тащи всю штуку!
Пощупав в сенях мешок, догадывался:
— Никак сушеные фрукты?
Загодя приговоренный к изъятию грустно кивал: куда денешься.
— Отсыпай да погуще! На ягодки, на ягодки не скупись.
К себе упер три граммофона и запускал их подряд. Самый ревучий, поповский, держал на подоконнике в горнице. Из красного дерева, с инкрустацией, юрьевский — на крыльце. Немецкий музыкальный ящик выдвигал на лавку у ворот. Граммофоны орали невесть что и всякое, даже похабщину.
Но главную комедию Саранча Егоров разыгрывал при регистрации браков, превратив ее в мучительную и дорогостоящую процедуру. Вламывался к невесте под предлогом оценки приданого, лез лобызаться, сально шутил. Воздвиженцы батюшку отца Епифания, болезного старичка, безобидного и бескорыстного, которого Саранча Егоров загнал на Соловки, каждый раз со слезой вспоминали. Однажды волисполком вообще регистрацию прекратил, объявив, что жениться никому не позволяется до специального распоряжения из центра. Религия за истекший период у воздвиженцев буйно возродилась и распространилась среди молодежи. Заместо отца Епифания тишком ныряли к пономарю-пьянице Данилычу, чему всемерно споспешествовала и церковь невообразимой красоты на взгорье.