Она поставила на столе хрустальный шар, такой, каким, я слыхал, пользуются цыгане и бродячие комедианты для предсказаний судьбы, и бухнулась перед ним, спиной к моей замочной скважине, но не раньше, чем я взглянул на ее лицо. Маленькие жестокие глаза, умные и быстро бегающие. Ее, похожий на клюв, нос, оставался острым, тогда как остальное лицо оплыло бледным жиром.
После этого мимолетного взгляда, ее плосколицая дочь, проскользнув мимо, произвела на меня впечатление, очень близкое к нолю. Шедшая к двери, чтобы встретить седовласую женщину, чей стук я услышал, она повсюду выглядела плоской, как будто во время ее взросления — ей было где-то за двадцать — ее мать сидела на ней большую часть времени. Ее приветствие шепотом к седовласой женщине было отрепетированным и неискренним:
— Мир вам, мадам Байерс! Моя мать уже общается с вашей дорогой.
— О. Я не опоздала? — Мадам Байерс говорила как леди.
— Нет. Время — это иллюзия.
— Да, — сказала мадам Байерс и добавила не к месту: — Прекрасно выглядишь, Луррет!
— Спасибо, — поблагодарило плосколицее ничтожество, стараясь держаться на высоком уровне. — Присаживайтесь.
Толстуха и головы не повернула. Сидела неподвижно, огромный раздутый канюк, предоставив мне взирать на ее толстый загривок, даже не удостоив приветствием мадам Байерс, присевшую у стола. Тогда я увидел лицо леди, худое, осунувшееся, призрачное. Толстуха приказала:
— Посмотрите в глубину!
Луретт закрыла наружную дверь от дневного света и задвинула толстые занавески на окнах. Она поставила перед хрустальным шаром свечи и принесла горящую лучину от очага в соседней комнате, чтобы зажечь их. Потом медленно переместилась и стала за мадам Байерс, думаю, чтобы следить за материнскими сигналами. Я никогда не видел кого-либо, кто оказался бы так сильно похожим на безмозглую марионетку, как будто она перестала быть человеком и превратилась в палку, которой ее мать привыкла тыкать повсюду.
— Посмотрите в глубину! Что вы видите?
— Я вижу то, что видела прежде, мадам Зена, птичка пытается улететь из закрытой комнаты.
— Дух твоей матери.
— О, я верю, — сказала мадам Байерс. — Я верю. Я могу рассказать вам — когда она умирала, она хотела, чтобы я поцеловала ее. Единственное, что она просила, — говорила я вам?
— Спокойствие, мадам Байерс! — Она вздрогнула, громадная колдунья, и оперлась огромными руками о стол, на котором я увидел ее толстые остроконечные пальцы, скрюченные, словно ножки паука.
— Что делает бедная птичка сегодня, моя дорогая?
— О, то же самое — бьется в окна. У нее был рак — признаки, вы понимаете, не так ли? Я не могла поцеловать ее. Я сделала вид. Она знала, что я притворилась… — Мадам Байерс положила свой дорогой кожаный кошелек. Я знал, что в бедном селе, таком как это, имеется не более одного-двух аристократических семейств, и она, вероятно, принадлежала к одному из них; ничего хорошего не обещало вступать в сделку с этими кровопийцами.