Я закрыл ее рот своим, чувствуя ее потребность в этом, и припер спиной к стене. Она вцепилась мне в волосы, нож раздражал, так как висел между нами, но мы снова слились в любовном объятии, я глубоко вошел в нее, и не очень беспокоился, если сделал ей немного больно. В ответ она будто хотела поглотить меня целиком. По счастливой случайности мой рот все еще закрывал ее, когда ей захотелось крикнуть. Позже, выдохшийся и в отчаянии, что надо уходить, я сказал:
— Я вернусь к тебе, когда смогу. Я люблю тебя, Эммия.
— Да, Дэйви, милый, когда ты сможешь, когда будет безопасно для тебя, мой дорогой. — И в ее голосе я услышал прежде всего облегчение. В обоих наших голосах. — Я буду ждать тебя, — сказала она, веря в это. — Я всегда буду любить тебя, — сказала она, веря в это, что представлялось истиной в тот миг.
— Я вернусь.
Мне было бы интересно знать, как скоро она поняла, что мы оба лгали, главным образом, из-за приличия. Может, она осознала это, как только я слез по лозе плюща. Ее лицо, словно поблекшая луна, исчезло из окна, прежде чем я свернул за поворот улицы. Ничто в жизни никогда не притягивало меня с такой чудесной силой, как неизвестная дорога, лежащая передо мной в темноте.
Сгущавшийся туман превращал лунный свет в молочную белизну. Проходя мимо позорного столба на лужайке, я произнес вполголоса: «Я поимел ее дважды, один раз в кровати и один раз у стены». Удивительно, как будто никто никогда не имел женщину прежде. В самом деле, негромкий звук моего голоса испугал меня, и я продолжал путь вдоль пустынной улицы осторожнее, словно кот, возвращающийся с маслобойни с грузом в трюме, держа нос по ветру. Но я все еще чувствовал гордость и испытывал также непривычную благожелательность ко всему огромному богатому миру и к каждому в нем, кроме, может быть, отца Кланса.
Проходя мимо ямы для травли зверей, я слышал рычание медведя, которого скоро будут травить во время Весеннего Фестиваля, — странно, как человеческие существа зачастую празднуют приход хорошей погоды, причиняя боль другим. Я не мог сделать для медведя ничего хорошего, но, думаю, он сделал это для меня, напомнив мне, что следует чуточку сузить мою всеобъемлющую любовь ко всем людям, которые, если бы меня схватили, избивали бы так же усердно, как будут обходиться с ним. Я продолжал путь, снова настороже, к черному переулку, который выведет меня к месту, где остался лежать мертвый часовой.
Я нащупывал путь в темноте. Безжизненное тело скользнуло под моей ногой. Собака, поросенок, кот — гильдия мусорщиков избавлялась от чего бы то ни было, как только это начинало раздражать полицейских. В более поздние годы, когда я жил с Ники в нуинском Олд-Сити, где беднейшие улицы содержались в чистоте, я разозлился бы от этого. Но я родился и вырос в Скоаре: в Мохе люди, ниже аристократии, не выставляли напоказ свой образ жизни, привирая, что грязь и упадок не дают возрастать налогам — хотя не думаю, что сборщик налогов, где бы он ни жил, не смог бы увидеть, через шестифутовую кучу мусора, слабое мерцание спрятанной десятицентовой монеты. Когда моя нога поскользнулась, я просто проворчал: «Ах, зовите плакальщиков!»