Человек чуть сменил позу, перекатившись с пятки на носок, протянул было руку к голему, но тот отпрянул, расправил крылья и прощелкал:
— Времени осталось мало. Полагаю, он сам чувствует, но отчего-то не желает выдворить Агбая из города. Он ненавидит старшего из сыновей, но не настолько неосмотрителен, чтобы оставить Наират младшему. Поспеши, Урлак, пока он не сделал того, чего ни я, ни ты не сможем исправить.
Произнеся последние слова, голем распластался на столе. Посажный же, так и не сказав ни слова, подошел к дощечке с календарем.
Рано. Что-либо предпринимать еще рано. Значит, ждать. Пусть нервничает Кырым, пусть играет в свои игры Лылах, пусть вся Ханма кипит котлом и празднует ранний триумф Агбай, но в высокий бакани выигрывает тот, кто умеет читать чужие карты. И ждать.
— Ждать, ждать… Только и слышу! — культяпый потряс стакан с вороньими глазками. — Долго еще? Ты мне полжеребка должон.
Лихарь подзатыльником сшиб говоруна на землю, пнул в брюхо и охаживал, пока Жорник не остановил. Ну, ему-то, загляду, виднее, хотя этаких горластых учить и учить, а после и прикапывать где по-тихому. Но нельзя пока. За работу уплочено, и что за беда, если работать языком приходится? Да еще так красиво, с душою, как этот рукоблуд. И ведь ничего не скажешь, ладно бает, и про харуса, и про знаки, и хоть ты сам в этакое верь. Но Лихарь не верил, ибо точно знал — всё ложь. Сам ходил к Непомерку за свитками, в которых писано было, чего да как говорить. И нынче пойдет. И удивляться тому, что содержание сменилось, не станет. Надоело уже. Вчера славили Агбай-нойона, а сегодня, значит, тегина? Ну и ладненько. Главное, чтоб платили по договоренному.
И ведь платили же, да еще как!
Лылах-шада никто не посмел бы упрекнуть в скупости. А Кырым-шад слишком волновался, чтобы не быть щедрым. Правда скажи Лихарю, откуда деньги, он бы не поверил. И на всякий случай прикопал бы говорившего: от политики Лихарь стремился держаться подальше, ибо грязное это дело.
— Дело твое в том, чтобы узор этот на стекло перенести, — стекольных дел мастер острым ножом резал тончайший пергамент, отделяя один за другим элементы рисунка. Ученик его, сидя в ногах мастера, слушал да раскладывал кусочки по меткам.
Вайаш — это толстое, изумрудно-зеленое стекло, с мелкой крошкой внутри, которая на просвет чуть синевою отливает. Дукан — медовая желтизна, тайра — мед уже гречишный, темный, чегаро — бледно-золотой, а пушан — густой-молочный. Был и алый, и пурпурный, и лиловый, и расписанный серебряными узорами.
— У каждого стекла свой норов, — мастер почти закончил резку. — Одно ломается вдоль волокна, другое норовит раскрошиться поперек, третье жадно до масла…