Практически ежедневно я видела, как какая-нибудь семья толкает повозку по улицам городка в сторону гетто. Повозки были доверху заполнены пожитками, обычно связанные в узлы из одеял и простыней. Обувь, постельное белье, кастрюли, сковородки… Рядом с повозками брели с чемоданчиками дети. Они несли с собой все, что могли, зная, что уже не вернутся домой. Иногда хозяева брали кое-что из мебели, но чаще немцы требовали, чтобы бывшие владельцы оставляли всю мебель в доме.
Когда наступил 1941 год, немцы по-настоящему закрутили гайки. Они объявили большинство магазинов Juden Verboten[5]. Наш магазин тоже перешел к владельцу-немцу, правда, отца оставили там управляющим за небольшое жалованье.
По карточкам евреи больше не могли покупать одежду.
Питаться стали скудно, и не потому, что мы не могли ничего себе позволить, – отец накопил немного денег и драгоценностей, – а просто потому, что еду невозможно было достать. Каждый месяц нацисты выпускали для семьи Lebensmittelkarte[6]. Карточки были разделены на колонки. На каждом купоне была проставлена дата и указано, что можно покупать в этот день. Например, в ноябре было всего пятнадцать купонов на хлеб. Можно было простоять в очереди за хлебом целый день – если хлеб в булочной был. И всего четыре купона на мясо. Четыре на мармелад. Только четыре дня в месяц можно было купить сахар – если попадешь в бакалею в первых рядах и если сахар есть в продаже. Но если в магазине сахара не было, приходилось ждать до следующей недели, когда купоны опять станут действительными.
На продовольственных карточках была звезда Давида[7] и надпись Für Juden[8]. Они должны были быть подписаны семьей, передавать их запрещалось. Если карточку теряли – никто ее не возмещал.
Сперва в магазины ходила Магда и стояла в очереди с нашими продовольственными карточками. Но вскоре немцы запретили ей работать у нас, поскольку христианам запрещалось работать на евреев, и Магде пришлось покинуть наш дом. И наши сердца, и сердце самой Магды были разбиты, ведь она была нам второй матерью.
В ноябре, ко всем нашим бедам, произошло еще одно душераздирающее событие. Я сидела дома и читала, когда к нам ворвалась Каролина. Она была в истерике.
– Мадлен! – рыдала она. – Они хотят забрать Мадлен!
Мама кивнула. Она уже знала новость: евреям приказали сдать всех домашних животных и дали на это два дня.
Каролина была безутешна. Она сидела, обняв Мадлен, и постоянно ее целовала.
– Я не отдам им Мадлен! Я сбегу. Они не заберут мою собаку. Она мой ребенок.
Моя мама обняла ее, пытаясь утешить. Она понимала, что в мире, где мать пила, а отец постоянно отсутствовал, любовь собаки – единственное, что у Каролины было.