Процессию несло в нашу сторону, и какое-то время толпа тащила нас вслед за ними. Я задавался вопросом, узнает ли он меня, но он не узнал. Им с тучной женщиной приходилось кричать, чтобы услышать друг друга. Она спросила, как долго он рассчитывает продержаться без сна, на что он в ответ прокричал, что когда был молодым, мать заходила к нему в комнату посреди дня и за ноги вытаскивала его из кровати. «Она спрашивала, неужели я таким вот образом собираюсь стать доктором», – прокричал он: «Гуляешь всю ночь напролет». И я ответил ей: «Что, доктором? Я-то думал, что учусь на алкоголика».
Мы проследовали за ними к воротам малого гетто на улице Хлодной, где немецкая и польская полиция проверяла удостоверения личности. Пропустили все тележки сиротского дома, кроме одной. Тележка с картошкой осталась возле домика охранников. Извозчик, уперев руки в бока, наблюдал за тем, как двое польских полицейских распрягают его лошадь. Он стянул маску, и та висела у него под подбородком. Перо трепетало за ухом.
– Что происходит? – спросил Корчак польского полицейского, который стоял напротив нас. – Почему не пропустили мою повозку?
– Это не ваша повозка, – сообщил ему один из немецких полицейских.
– Нет, это моя повозка.
Они начали спорить об этом на немецком. Тучная женщина пришла в ужас и пыталась протолкнуть Корчака в ворота, но он оттолкнул ее руки. Он что-то крикнул немцу в лицо, после чего повторил то же самое польскому полицейскому. Что-то такое, мол, если немец не вернет картошку, он подаст жалобу о краже его начальству. Скучающее выражение исчезло с лица немца, и он произнес по-польски:
– Так ты меня пытаешься запугать, жид?
И тут Лутек так сильно дернул меня сзади за рубашку, что она порвалась.
– А вы тоже с ним? – спросил польский полицейский, делая шаг в нашу сторону. Он указал на Корчака дубинкой. – Он пьян?
– Я понятия не имею, что с ним, – сказал я полицейскому, и Лутек снова дернул меня, а женщина, которая держала курицу в плетеной клетке, протиснулась вперед и почти снесла полицейского с ног. Он ударил ее дубинкой сначала раз, потом еще два, и Лутек закричал мне в ухо: «Что это, по-твоему, такое? Представление?» – и так резко меня рванул, что я упал на колени, после чего он поднял меня на ноги и утащил вниз по улице.
СЕМЬИ СЕЛИЛИСЬ В КОРИДОРАХ И СРАЖАЛИСЬ за место на тротуаре. Одна заняла нашу лестничную клетку у верхнего этажа. Они проветривали свою одежду и постельное белье на наших перилах. Никто не предупреждал, что гетто закроют и рынки за стенами объявят незаконными. Перед продуктовыми магазинами выстроились очереди, и весь товар был скуплен. Наша семья, конечно, не была к этому готова и не запаслась деньгами. К соседям напротив въехали еще две семьи, и мама сказала, что к нам тоже кто-нибудь заселится – это лишь вопрос времени. Когда она жаловалась по этому поводу, отец напомнил ей, что христианка, которой принадлежал этот дом, прожила здесь тридцать семь лет и, когда ей пришлось выехать, она оставила почти всю свою мебель. Он подбадривал себя зачитыванием списков убитых немцев из газеты. Он называл этот раздел «своим счастливым уголком». Кроме того, он доплачивал десять грошей за немецкую газету, в которой демонстрировались города, попавшие под бомбежки союзников.