— И все-таки ты действительно жуткий тип, Виктор. — покачала головой вышедшая из-за буфета Полюшка. — Будучи связанным по рукам и ногам заставить отступить своего истязателя — это талант! Все же Миражанна еще слишком молода и наивна, чтобы противостоять таким прохвостам как ты.
— Развяжете? — с немалым подозрением косясь на зажатую в руке лекаря метлу, поинтересовался Виктор. — Или бить будете?
— А есть за что? — поинтересовалась присевшая напротив него Полюшка.
— Ну, был бы человек, а за что его бить всегда найдется. Не это ли ваша философия?
— Вот значит как ты меня себе представляешь? — зло прищурилась лекарь.
— Это не я вас так себе представляю! Это вы себя так позиционируете!
— Хм. Лежишь передо мной связанный по рукам и ногам да еще дерзишь. Никак у тебя дал сбой твой легендарный инстинкт самосохранения?
— Ни в коем случае! Просто чем быстрее вы меня побьете, тем быстрее развяжете и у меня появится шанс не умереть от пищевого отравления.
— Ну зачем ты так наговариваешь на стряпню Миры. — покачала головой Полюшка. — Девочка действительно сильно старалась.
— Не сомневаюсь. Но одним старанием в этом деле никак не обойтись. Да вы сами попробуйте! Вон, тарелочка с ленивыми голубцами у вас под рукой стоит!
Подозрительно покосившись сперва на Виктора, затем на предложенное блюдо, Полюшка достала из-под плаща местный аналог лакмусовой бумажки и с немалым удивлением уставилась на то, как зажатая в пальцах палочка вместо того чтобы сменить цвет, начала активно съеживаться как под воздействием сильнейшей кислоты.
— Из чего же она это сделала!? — воскликнула лекарь, отбрасывая в сторону практически полностью скукожившийся пробник и отодвигаясь подальше от тарелки. — И ты это съел!?
— В меня это впихнули! И как вы сами можете понять, я бы сейчас с удовольствием посетил уборную и избавился от всех этих яств, пока они не избавили этот мир от меня!
Подскочившая Полюшка мгновенно срезала с Виктора веревки и протянула ему бутылек.
— Выпей это немедленно и лети в уборную. А я пока приготовлю лекарства. — проводив взглядом буквально испарившегося парня, она лишь тяжело вздохнула, — Н-да, сама вечно ворчал на этих дурных фей, и теперь сама чуть такой же не стала. — Собрав набор требуемых бальзамов и микстур, она поспешила вслед за Виктором, одним своим видом разгоняя встречающихся на пути магов.
И все же от госпитализации Виктору отвертеться не удалось. Перепутанные Мирой сладкий и жгучий перцы, не говоря уже о десятках других пряностей, едва не закончились для него язвой желудка и лишь своевременное медицинское вмешательство помогло сохранить организм в относительной целости. Но две недели он все же провел на ставшей уже почти родной кушетке в доме Полюшки, питаясь исключительно лечебными бальзамами и микстурами. Все эти дни к нему рвались все без исключения феи хоть как-то приложившие руку к столь изощренной пытке, но всем и каждому следовал один и тот же ответ — "С предателями не общаюсь!". Сказать, что после таких заявлений в гильдии началась паника, значило не сказать ничего. Народ в скором темпе собирал вещички и брал пусть даже убыточные, но длительные задания. Каждый из заговорщиков никак не желал оказаться тем, на кого падет вся тяжесть мести одного излишне изобретательного артефактора и ближайшие месяцы планировал переждать где-нибудь подальше от Магнолии, чтобы дать Виктору время хоть немного остыть. Лишь главная виновница его очередного больничного не предпринимала никаких попыток улизнуть от ответственности и каждое утро приходила к лесному домику, чтобы просидеть весь день под дверью в надежде получить дозволение повидаться с Виктором. Вовсе не такого она хотела, готовясь к своей маленькой мести, за то, что он не взял ее на общее задание. За то, что посчитал слишком слабой. Она даже позволила Эльзе спокойно влепить себе пощечину, причем далеко не одну. В любой другой ситуации она непременно кинулась бы в драку с красноволоской, но в данной ситуации Мира осознала всю тяжесть своей вины и лишь попросила в ответ на пощечины позволить ей поговорить с Виктором. Эльза тогда не ответила ничего, вот и сидела она дни напролет под дверью, изредка роняя на деревянное крыльцо слезы.