В тот же день за сонной Утеной нас Бог весть на какой развилке снова остановил военный патруль.
— Сержант Улюкаев, — представился солдат в распахнутой шинели. — Куда путь держите?
— В Россию, — ответил Велвл.
— Отсюда, однако, до России далече. Лошадь ваша?
— Нет, — сказал сапожник.
— А чья?
— Хозяин на минуту отлучился. Он тут рядом, в перелеске, молится.
— Молиться — не мочиться. Можно прерваться. По приказу командования все повозки и лошади на всех дорогах Литвы, по которым двигаются наши войска, реквизируются для нужд Красной армии, — отчеканил сержант Улюкаев, высадил нас всех из телеги, по-хозяйски взял послушную гнедую под уздцы и повёл за собой.
Тут появился Пинхас.
— Этот товарищ хочет отнять у вас лошадь, — сказала на непонятном для солдата идише мама. — Пусть он вам сначала покажет приказ, что имеет на это право.
— Покажи приказ, — двинулся к сержанту Пинхас.
— Ишь, чего захотел — приказ! Может, ты ещё за свою клячу плату потребуешь?
— Кляча это или не кляча, она моя! — гаркнул взбешённый Пинхас и вцепился своими железными ручищами реквизитору в горло. Если бы их не разняли однополчане сержанта, Пинхас, наверное, придушил бы обидчика.
— Забери свою грёбаную кобылу! — хватая широко раскрытым ртом воздух, выругался Улюкаев и выпустил из рук узду.
К счастью, другие солдаты за него не вступились, и мы, не переставая хвалить Шварцмана за его бесстрашие и самоотверженность, продолжили свой путь дальше.
— Он же вас, реб Пинхас, мог убить, — отдышавшись от испуга, промолвил Велвл.
— А что мне оставалось делать? Моя скотина всю жизнь меня кормила. Без неё, без моей старушки, я давно бы умер от горя. Умер бы! Честное слово! Столько с ней вместе прожито и сколько вёрст с ней пройдено!
К хутору, окружённому купой каштанов, телега подкатила, когда на землю пали сумерки. Его хозяин, кряжистый, косая сажень в плечах, Владас Довейка когда-то в молодости работал в кузнице родственника Пинхаса. С тех пор балагула с ним подружился, нередко заезжал к нему в гости и на обратном пути привозил в Йонаву подарки — мёд и картошку, корзину черники или яблок, свежую сметану в большой глиняной крынке и бутыль пшеничного самогона, чистого, как слеза.
— Выпьешь стопку и станешь на год моложе, — говорил Довейка и чокался с ним по-братски.
От стопки самогона Пинхас не молодел, но дружбу с Владасом она укрепляла.
Когда все сели за стол, уставленный деревенскими яствами и питьем — жбаном хлебного кваса и графином первача, Довейка налил взрослым по рюмке самогона, а женщинам и детям квасу. Он предложил выпить за наше здоровье: