Забавны его ответы, касающиеся любимых имён. Пруст утверждает, что в каждый данный момент у него одно любимое имя. Среди любимых писателей Пруст назвал Анатоля Франса и Пьера Лоти (псевдоним Жюльена Вио, французского романиста – Э.Г.), поэтов Бодлера и Альфреда де Виньи, литературного героя Гамлета, литературную героиню Федру, которую, впрочем, зачеркнул и написал Беренику, композиторов Бетховена, Вагнера и Шумана, художников Леонардо да Винчи и Рембрандта, героев в реальной жизни месье Дарлю и месье Бутру, героиню в истории Клеопатру. Пруст называет любимой птицей ласточку. Очень неопределёнными оказались предпочтения Пруста в цвете и цветах. Инфантильны представления Пруста о стране, где ему хотелось бы жить, где его желания сбывались бы, словно по волшебству, и где чувство нежности всегда было бы взаимным. Своей наиболее характерной чертой Пруст назвал жажду быть любимым, а точнее, быть обласканным и избалованным, скорее, чем служить предметом восхищения. Качество, которое 20-летний Пруст более всего ценил в мужчинах – женственное обаяние, в женщине – проявление мужественности, а также искренность в дружбе, а в друзьях – нежность по отношению к нему, при том, что их личности настолько утончённы, что их нежностью стоит дорожить. Главным своим недостатком Пруст считал неумение, неспособность «желать». Любимым занятием назвал – любить. На вопрос «Какова мечта о счастье» Пруст скромно заметил: «Боюсь, что она недостаточно возвышенна, к тому же боюсь разрушить её словами». Самым большим несчастьем Пруст назвал «никогда не знать мою маму и бабушку». А на вопрос, каким бы он хотел быть, ответ достойный: «Самим собой – тем, кем меня хотели бы видеть люди, которыми я восхищаюсь».
Сравнивая ответы, замечу лишь, что никогда не упомянул бы девиз: «Через тернии к звёздам!» Избито, банально для русского уха! Но ведь князь никогда не жил в России. То, что у нас на слуху (анекдоты, пословицы, поговорки), Никите Дмитриевичу кажется свежим, оригинальным. Хотя устный русский язык он освоил и изъясняется абсолютно свободно. Предпочтения же в культуре, литературе, искусстве – дело вкуса. В конце концов, русский народ опережает все народы мира по частоте использования пословиц и поговорок. Этот факт можно трактовать, как образность русской речи, а можно считать признаком несамостоятельности, неразвитости общественных институтов, общественной жизни.
Завершу же главу «Так кто же такой князь?» ещё одним общим замечанием о его скоморошестве. Оно развивалось в определённую эпоху, когда советский строй осуществлял некую утопию. Эта утопия существовала не только в сознании нас, бывших советских людей. От неё до сих пор не может освободиться и поколение Никиты Дмитриевича. В этом я вижу истоки и патриотических иллюзий, которые он испытывает. Утопический мир, который мы застали при утверждении и крушении его, воспроизводил это самое скоморошество сначала как способ выживания, а затем помогал самоутверждению. И тут совсем неважно, что князь родился вне России. Важно, что этот утопический мир изобиловал противоречиями: торжеством мысли и торжеством множества предубеждений, суеверий, предрассудков. Потому князю нравилось не столько жить своей жизнью, сколько играть в неё, насмешничать и непременно рисковать: изначально не имея на хлеб насущный, задумать и создать богатейшую коллекцию; выиграв жесточайшую конкуренцию, получить блестящую должность, а затем, запросив несусветную зарплату, объявить, что полгода будет работать бесплатно, а потом уйдёт, если не оправдает запрошенное; предупредить, что не намерен субсидировать проект моей книги, а потом предложить помощь в её издании; торговаться за чай в бумажном стаканчике и в то же лето потратить миллион на создание кафедры в Оксфорде…