В текстах начали употреблять слово blank (отточие, непечатное пропущено, вырезано цензурой), как, например, в цитате, датируемой 1854 годом: I wouldn't give a blank for such a blank blank (я бы не дал и <***> за такое <***><***>). А вот еще любопытный эпизод: «Миссис Битон не могла заставить себя написать слово „брюки“, поэтому, описывая, как камердинер одевает хозяина, она пропустила и слово, и сам предмет гардероба. Ужасное слово заменялось всякими эвфемизмами вроде unmentionables, или indescribables, или inexplicables, или inexpressibles (в русском языке все эти синонимы можно обозначить шутливым словом невыразимые). Одним словом, «то, чего не следует называть». Вместо «ног» она говорила «конечности». В результате получалось, что на нижних конечностях персонажей миссис Битон вообще не было брюк».
Все это «ставило английский язык на место», а самозваные цензоры обращались с ним, как с непокорной толпой, диверсионной группировкой, партией революционеров. Есть в этом что-то комическое, но в то же время свидетельствующее о силе языка. Те, кто отдавал приказы и играл роль самопровозглашенной словесной полиции, думали, что смогут получить полный контроль, если будут топором вырубать слова, казнить фразы и убивать выражения, но английский язык был слишком опасен и необуздан для новой очищенной, подстриженной и щепетильной Англии. Процесс коснулся даже Шекспира, ставшего основной мишенью Баудлеров, называемых так по имени Томаса Баудлера, чье «Семейное издание Шекспира» в 1818 году ставило целью спасти писателя от самого себя и сделать его тексты подобающими для чтения в христианских семьях.
Баудлер писал, что шекспировские пьесы «запятнаны словами и выражениями столь непристойными, что ни один родитель не стал бы показывать их дочерям в неисправленном виде». Главной мишенью стал «Отелло». Так, в редакции Баудлера Яго уже не говорит Брабанцио, что его «дочь и Мавр сейчас изображают двуспинного зверя»: вместо этого он сообщает, что они «сейчас вместе». У Шекспира Отелло переживает, что «тело и красота» Дездемоны отвлекут его от намеченной цели; Баудлер убирает «тело». Были вычеркнуты любые упоминания сексуальной близости («С ней Кассио спал», «вашу белую овечку – Там кроет черный матерой баран») и наготы («голой полежать с дружком в кровати»). Шекспировское bawdy wind that kisses all it meets («Разгульный вихрь, все целовать готовый») становится very wind (вихрь). Исчезло cuckold (наставить рога), а с ним strumpet и whore (шлюха, потаскушка). Незадолго до редакции Баудлера был издан другой вариант, из которого редактор, Фрэнсис Джентльмен, бесцеремонно вырезал 174 строки из одной только сцены – той, в которой с Отелло сделался «припадок падучей». Раз уж началось цензурное усечение, где граница, за которую оно не зайдет? Джентльмен полагал, что вырезанные им строки могли испортить «трагический эффект». Эту тенденцию наглядно иллюстрирует Диккенс в «Крошке Доррит», описывая министерство многословия (или департамент околичностей) – учреждение, где процветает волокита, бюрократизм и формализм.