Главным рассказчиком здесь слыл разбитной, с плутоватым выражением рябого, похожего на ноздрястый гречишный блин лица, конюх Степан. Собственно, на конном дворе управления приисками его никто по имени-то и не кликал. Чаще по прозвищу – Босяком, на которое конюх откликался привычно и охотнее, чем на законное имя. Был он из ссыльно-поселенцев. Срок свой уже отбыл, да так и прижился на промыслах.
Уверившись в добром и веселом нраве поселенца, Алеша со своими мальчишескими просьбами обращался именно к Степану-Босяку: смастерить или починить что-то – поначалу из игрушек, а потом и из охотничьей амуниции. Когда появлялась надобность куда-либо съездить, конюх давал Алексею шустрого и умного Гнедка, послушного стременам и поводьям.
У костра же Босяк просвещал паренька по части нравов и законов преступного мира.
Жестокого и бесчеловечного нутра уголовщины в рассказах Босяка словно и не существовало. Залихватские истории были полны романтикой уркаганского братства, чести и отваги. Отчаянные похождения разных благородных Валетов и Королей, Сонек и Манек – Золотых ручек, прочей «чесной компании» следовали железным, непреложным законам благородной «дербанки» – строгой справедливости при дележе добычи; неписаным правилам грабить богатых и раздавать все нищим; гордым понятиям высокой воровской чести, оскорбление которой смывается только кровью; повседневной, доходящей до аскетизма, скромности «рыцарей ночи». И конечно же обязательности шикарной гулянки «чесного люда» по благополучному завершению крупного «дела», – дескать, знай нашу щедрость, удаль и размах!
Алешу истории Босяка покоряли и завораживали. Невольно он сам уже втянулся во все эти россказни, пересказывал их друзьям, вкручивая вычитанные в авантюрных романах детали «благородного разбоя» в услышанное от Степана. Иногда даже выдавал придуманное за случившееся при его участии. Кстати, именно Лешенька и придумал это столь гордо звучащее – «рыцари ночи».
Увлечение Босяком и его «учением» дома не афишировал, ибо рука у горного мастера Бизина была тяжелой. Папаша об уголовниках мнение имел одно: чем больше их сдохнет, тем лучше. В глубине души с отцом трудно было не согласиться: среди невольных обитателей карийской каторги почему-то совершенно не встречались одухотворенные уголовной романтикой типажи. Каторжники по-звериному дрались между собою за пайку хлеба и другие кандальные «блага», а дабы избежать палочной расправы за совершенную провинность, терпели любые унижения, жалобно голося и ползая червяками в пыли, доносили друг на друга по малейшему поводу. Героями блатного романтического мира на карийской золотодобыче и не пахло.