– А ведь они действительно спрашивали, не согласились бы вы выступить. Завидую я вам. По хорошему, по дружески завидую. Всё у вас как-то ровно и без особого напряжения.
– Вашими бы устами… – со вздохом умиротворения отозвался я, чувствуя, что вся эта белебердиетика по странности благотворно повлияла на моё состояние. Конечно, неловко признаваться себе в этом, но восторженные взгляды преимущественно женской половины пляжа были мне приятны, хотя раньше я не особо обращал на это внимание. А тут неожиданно представил, как морщинистая дамочка с остекленевшими глазами засовывает мне за резинку стриптизерских трусов новенькую банкноту достоинством в сто евро, и я почему-то при этом думаю, не фальшивая ли она, эта хрустящая банкнота. Видение было настолько живым и ярким, что я даже не засмеялся.
Поплавав вволю на просторе, за буйками, пока к нам не подъехали на спасательном катере, мы направились в рыбный ресторанчик, который располагался здесь же, на пляже. Взъерошенный попугай коррадо приветствовал наше появление хриплым возгласом на неведомом наречии. Мы улыбнулись ему приветливо, хотя, возможно, он обматерил нас по-португальски. Заказ делал my funny Valentine. Так именовалась одна из любимейших моих джазовых композиций, и вдруг случилось, что Антип Деревянко как-то легко соединился с этим названием, хотя, повторяю, он не был похож на сутулого грека («as your figure less than Greek»).
Сидя в небольшом ресторанчике на морском берегу с покладисто-приятным собеседником и отдавая должное наваристому рыжему супчику, в котором ложка чувствовала стеснение, я вдруг поймал себя на мысли, что здесь мог бы писать. Славная наша гостиница со сказочными башнями, мельницы, эльфы в детских юбочках и трусах с помочами, и даже особый эльф с джазовой гитарой, а сколько здесь еще неведомого!
Подобное состояние было знакомо мне. Так еще, верно, чувствует себя припадочный больной незадолго до приступа. Легкость и ясность сознания, резкость и контрастность красок обычно тусклых и поблекших, а у меня еще и острое ощущение безграничности бытия и своего всесилия.
Когда это пришло, что-то злобно кричал попугай, а я любовался далеким парусником, застывшим, словно изваяние из белого мрамора, в миле от нас. Антип Илларионович принялся дразнить попугая, издавая хриплые гортанные звуки, и тут меня будто ошпарила шальная мысль: что-то произойдет совсем скоро, что-то такое, чему я не верю и верить не могу, но ради чего готов поступиться едва ли не всем. И мигом исчезли и Антип с коррадо, и рыжий супчик, и мраморный парусник, а всё пространство выбелилось, и посреди него возникла смутно женская фигурка, укрупнявшаяся по мере приближения. Шла она легко, чуть наклонив голову, однако, стороной, временами бросая на меня п р о х о ж и е взгляды, и на ее полудетском лице в какие-то моменты проявлялось азартное любопытство: примечу ли я её, узнаю ли, брошусь ли к ней? Я её приметил и узнал, но не бросился к ней, потому что не мог подняться со стула, будто цепями прикованный неведомой и насмешливой силой. Тотчас мир вокруг вернул себе прежние очертания и краски, и я увидел, как Антип Деревянко трясет меня за плечо, приговаривая: «Тимофей Бенедиктович, дорогой, ну что вы, право…»