— Прошу вас, будьте любезны, встаньте и поешьте, госпожа. Вы давно не ели. Это плохо. Еда — это хорошо. Еда очень полезная и вкусная. Вы должны есть еду. Все люди едят еду, — примерно так она пытается по-английски на разные лады аргументировать свои соображения о том, почему я должна есть.
Кёко — единственный человек, на которого я немного реагировала. Но это была отрицательная реакция. Я не хотела видеть эту женщину, не хотела ничего знать о ней. Когда она приходила и садилась рядом, я отворачивалась или закутывалась с головой в одеяло.
Однажды в комнату вошел ребенок. Юки, трехлетняя дочь Кёко. Она вошла и приблизилась ко мне неслышно, как кошка или ангел. Я заметила ее, только когда она была уже совсем рядом, — она стояла у моего изголовья с миской в руках.
Девочка с улыбкой стала лепетать слова «еда» и «ешь» на искаженном английском — наверное, это Кёко подучила ее, что нужно говорить. Миска покачивалась перед моим носом.
Я рывком села на постели, не зная, как поступить.
— Еда… еда… — продолжала бормотать Юки, улыбаясь.
Безмятежность ее улыбки встряхнула меня. Мне стало стыдно. Я — это я, а ребенок — это ребенок, и совершенно незачем этой доброй и милой малышке знать, что я не в себе и намереваюсь умереть.
Я вынуждена была принять миску с едой, потому что боялась обидеть девочку. Я так и держала миску в руках, не зная, что делать дальше. Юки приветливо кивала мне, улыбалась и все повторяла свое «еда… еда…»
Еда. Очень вкусная еда.
Я начинаю есть. Я очень голодна и ем все быстрей. Потом я начинаю плакать, стараясь изо всех сил сдерживаться, чтобы не испугать ребенка, вздыхая и вытирая слезы, текущие по щекам. Периферией затуманившегося от слез зрения я отмечаю, что в комнату поспешно входят Кёко и служанка. Кёко обнимает дочь, что-то ласково говорит ей и передает в руки служанки. Та быстро уводит девочку.
Кёко остается. Она садится рядом с футоном, кланяется мне, радостно улыбаясь или, может быть, имитируя радость.
— О, Рин-сан ест!.. Я так рада!.. Рин-сан такая любезная!..
Я поняла, что умереть мне не удастся. Эта женщина нашла способ пресечь мои попытки. Моя воля оказалась слабей, чем воля этой женщины. Она настолько желала, чтобы я продолжала жить, что даже рискнула своим ребенком.
И я кое-как собралась с силами, чтобы жить дальше. Я стала приноравливаться жить среди этих людей, которые напоминали мне обитателей другой планеты, да к тому же считались моими врагами в этой бесконечной войне.
Потом, позднее — через несколько месяцев, — когда я начала немного говорить по-японски, жизнь этой семьи стала наполняться смыслом в моих глазах, а окружающие люди индивидуализировались достаточно для того, чтобы я могла определить свое к ним отношение.