«Отечество в опасности!» — подумал я, и сердце бешено заколотилось в моей груди. Расталкивая толпу, я бросился к помосту и закричал:
— Запишите и меня! Да здравствует нация!
Патриот, составляющий список, занес мое имя в свою тетрадь. Я хотел уже сойти с помоста, чтобы стать в строй, но он задержал меня:
— Гражданин! Получи свое жалованье за месяц, как все другие! Здесь три экю!
Затем, пристально поглядев на меня, он добавил:
— Мне кажется, я знаю тебя. Ты живешь в переулке Гемене у доброго патриота Планшо, моего соседа?
— Да, я живу у Планшо, — ответил я.
Неожиданное упоминание имени Планшо взволновало меня, — внезапно передо мной возникли дорогие образы Аделины, Воклера, Лазули, и сразу стыд и отчаяние овладели мной с прежней силой и слезы навернулись на глаза.
Но я постарался справиться со своим волнением. Не пристало плакать добровольцу революционной армии! Подавив дрожь в голосе, я сказал патриоту:
— Так как ты наш сосед, гражданин, я поручаю тебе передать прощальный привет всем моим домашним и вручить Воклеру эти три экю. Скажи, что Паскале посылает ему деньги в благодарность за все, что Воклер и Лазули для него сделали, что Паскале теперь доброволец революционной армии, что опасность, угрожающая отечеству, заставляет его немедленно выступить на фронт, чтобы защищать революцию…
Опуская три экю в карман патриота, я почувствовал, что с совести моей свалился весь груз стыда и отчаяния.
Рран! рран! рран! — барабан забил поход, и наш отряд тронулся в путь, к северной границе Франции, навстречу иностранным захватчикам.
Ровно два года спустя, 16 фрюктидора II года республики[39], я вернулся в Париж вместе со своим отрядом.
Мы сражались на берегах Рейна и в болотах Голландии, пока последний враг не покинул земель республики. Теперь, накануне переброски отряда в итальянскую армию, нам дали несколько дней отпуска и отдыха в Париже.
Но в этот день, 16 фрюктидора, я был назначен в наряд при гильотине, рубившей голову врагам республики.
Держа ружье на-караул, я стоял на эшафоте, возле самой «национальной бритвы». Взгляд мой блуждал по толпе зевак, тесным кольцом обступивших подножие эшафота. Телеги одна за другой подвозили на площадь все новые и новые партии приговоренных к смертной казни врагов народа — аристократов. Некоторые держали себя мужественно, были спокойны и даже веселы, словно их привезли на праздник. Другие были бледны — ни кровинки в лице; они шли, шатаясь, уже сейчас более мертвые, чем живые.
Я обратил внимание на телегу, в которой сидели трое приговоренных: один мужчина и две женщины. Когда эта телега подъехала к эшафоту, мужчина, поглядев на меня, вдруг отвернулся и низко опустил голову. Я пристально посмотрел на него, и внезапно вся кровь бросилась мне в голову: это был Сюрто! А женщины — маркиза д’Амбрен и Жакарас…