– Монсеньор, – начал я, – должен еще кое-что вам сказать. Я думаю, что Петрос видел человека, который проник в нашу квартиру.
Миньятто поменялся в лице, исчезли последние следы оживления.
– Вы говорили с ним об этом?
В его вопросе прозвучал едва заметный намек – подозрительно удобно получалось, если Петрос запомнил такую полезную информацию.
– Я ни слова ему не сказал, – ответил я. – Вы просили меня поговорить с моей экономкой, и это всплыло в нашей беседе.
Миньятто нахмурился.
– Ваш сын еще ребенок. Не стоит заставлять его ворошить неприятные воспоминания. – Он попытался располагающе улыбнуться. – Защита сейчас складывается достаточно хорошо, но спасибо, что сказали об этом.
Мне вдруг стало неловко. Наступила тишина.
Миньятто перебирал бумаги.
– Ну что же, – сказал он, – продолжайте поиски брата. Сразу позвоните мне, когда что-либо услышите.
Я не ожидал, что беседа так быстро закончится, но он уже выходил из-за стола, чтобы проводить меня.
– Хорошо, монсеньор. Спасибо.
Я пошел за Петросом, чувствуя на себе взгляд Миньятто. Монсеньор как будто оценивал меня. А у дверей сказал слова, которые мне раньше никогда не говорил ни один человек.
– Ваш дядя был самым умным человеком в семинарии. И вы мне очень его напоминаете.
– Правда?
Он взял мою руку в ладони.
– Но послушайте меня. Прошу. С этого мгновения вы оба должны предоставить всю работу мне.
Я повел Петроса в парк, чтобы отвлечься и осознать услышанное. Понял ли Миньятто, насколько важно открытие Уго? Насколько оно может повредить нашим отношениям с православными? Я мысленно возвращался к разговору с Лучо, состоявшемуся сразу после смерти Уго. И как ни пытался, не мог понять поведение брата. Он упорно утверждал, что экспозицию менять нельзя. Что Диатессарон не заменит плащаницу в качестве главного экспоната. Хотя выставка, посвященная Диатессарону, решила бы все проблемы. Она скрыла бы истину о тысяча двести четвертом годе и позволила бы провести хоть толпу православных священников через залы, никого при этом не обидев. Даже когда Лучо передал Симону право заканчивать выставку, брат не распорядился демонтировать последний зал. Всего-то и надо было – убрать несколько витрин и кое-где побелить стены. И весь финал бы стерся.
Петрос залез на дерево, уселся на изогнутый сук и оперся спиной о ствол. Поймав мой взгляд, он улыбнулся и помахал мне. Что заставило Миньятто сказать, что я напоминаю ему дядю? Моя готовность попросить Петроса описать человека, который его напугал?
Во дворец Лучо мы возвращались кружным путем и остановились у предсеминарии, чтобы Петрос поиграл с мальчишками, болтающимися там в мертвую пору между концом лета и началом осеннего семестра. Они затеяли футбол в грязи перед общежитием, а я тем временем оставил записку отцу Витари, ректору предсеминарии, сообщив, что семейные обстоятельства могут помешать мне выйти на работу. У меня хорошие отношения с учениками, и администрация наверняка пойдет навстречу.