Он поднял на меня взгляд, но спорить не стал. Никогда еще я так не старался скрыть от него свои переживания. Но он все равно почувствовал. Его сердечко сразу настроилось на ту же частоту печали.
– Иди, – повторил я.
Я побрел вслед за ним и отрешенно смотрел, как он открывает воду. Мыло выскользнуло у него из рук, и я взял его ладони в свои, положил между ними мыло и стал намыливать.
– Babbo, почему ты такой грустный? – шепотом спросил он.
– Петрос, мне кажется, папа не хочет сейчас об этом разговаривать, – тихо сказала позади меня Мона.
Он наблюдал за мной в том же самом зеркале, у которого мы с Симоном вместе брились. Эти синие глаза! Глаза моего брата. Моей матери. Судя по фотографиям в комнате Лучо, даже у моего дяди раньше были такие глаза.
– Надевай пижаму, – сказал я.
Какое-то время, пока переодевался, Петрос стоял перед нами полуголым. И мать, которая никогда не видела его в белье, отвела взгляд. Сын извивался, натягивая пижаму, а я заметил, что у него на бедрах, там, где тесно прилегали штанины кальсон, остались едва заметные полоски. Мне вспомнился синяк у Симона.
Петрос побежал к кровати, но обернулся на меня.
– А у дяди Симона все хорошо? – спросил он.
Но я сказал ему, что мы еще не ложимся.
– Пойдем со мной.
Когда мы подошли к двери квартиры, он спросил:
– Куда мы идем?
Моне я тоже сделал знак следовать за нами и повел их вверх по лестнице на крышу.
Казалось, что мы стоим на палубе ночного корабля. Внизу переливался огоньками океан. Белье покачивалось на веревке, словно сигнальные флажки. На другом берегу – дворец Иоанна Павла. Под нами, как рыбацкие лодки, проплывали дома. Супермаркет и почта. Гараж и музеи. И над всем, торжественный, как церковное таинство, – собор Святого Петра.
Взяв сына на руки, я подошел к краю крыши, чтобы ему все было видно.
– Петрос, – начал я, – какое твое самое счастливое воспоминание об этом доме?
Он улыбнулся и глянул на Мону.
– Когда приходит Mamma, – сказал он.
Она погладила его по щеке и прошептала:
– Алекс, зачем ты это делаешь?
– Петрос, открой глаза пошире, – сказал я, – и посмотри вокруг. Потом зажмурься крепко-крепко и сфотографируй все в памяти, как на открытку.
– Зачем?
Я поставил его и присел рядом.
– Хочу, чтобы ты запомнил все, что видишь.
И мысленно прибавил: «Потому, что мы можем больше этого не увидеть. Потому, что в этот раз мы не будем говорить: „Увидимся!“ В этот раз мы скажем: „Прощай!“»
– Babbo, что случилось? – с дрожью в голосе произнес он.
– Что бы ни случилось, – прошептал я, – мы всегда будем друг у друга, ты и я. Всегда.