По радио кричали об огромных, катастрофических потерях красных полчищ, о беспримерном героизме панцер-гренадеров и фольксштурмовцев, поджигающих русские танки, защищающих собственных жен и сестер, которых идут обесчестить клыкастые нелюди, о железной стене, нерушимой преграде на пути твердолобой большевистской орды, – но льющийся из репродуктора голос, исполненный звенящей убежденности в Endsieg, все чаще заглушался отдаленным раскатистым, давящим гулом канонады. Со стороны Троппау, Ольмюца и Штернберга нескончаемо плыл громовой этот гул, столь могучий и плотный, что казалось, снаряды и бомбы взрываются за ближайшим лесистым хребтом, и чугунной волной обносил и давил Матса Шмельцера страх.
Но сейчас лишь гудки паровозов прорезали и рвали настоявшуюся тишину; накаленное желтое солнце лупило лучами ноздреватый, зернистый, проседающий снег, творя свою извечную, столь милую крестьянской душе Матса Шмельцера незабываемо прекрасную работу – освобождения настуженной земли. Пахло талою сыростью, прошлогодней травою, истлевшей листвой, и белобрысый лопоухий Шмельцер безотчетно улыбался…
Улыбался, пока на опушке соснового вальда не возник сановитый штабной «мерседес» и со злобным урчанием не рванул по кисельной дороге – весь, по самые кромки бортов, безобразно забрызганный желтой сопливою глиной. Следом, брызгая комьями снега, катил мотоцикл с пулеметчиком в люльке. «Мерседес» чуть не смел полосатый шлагбаум, и раньше, чем врезался в уши протяжный, не терпящий промедления гудок, Шмельцер начал вытягиваться перед двумя сидевшими в кабриолете офицерами СС.
Свежевыбритый до синевы штурмбаннфюрер столь привычно и коротко дернул рукою в перчатке, что фельдфебель Боровски метнулся к нему, как собака.
– Дайте мне провожатого в штаб генерала фон Мюллера. Молчать! Выполнять!
Надо было, конечно, дерзнуть попросить предъявить хоть овальные Dienstmarken[80], но такие презрение и холодная ярость растекались от этих двоих, словно в одних кальсонах на морозе перед ними ты стоял.
– Герр штурмбаннфюрер, извините… – залепетал Боровски, ощутимо вздрагивая, и, уничтоженный молчанием, неподвижностью смотревшего мимо него офицера, наткнулся потерянным взглядом на Матса. – Эй, Шмельцер, ко мне! Покажи господам офицерам дорогу к вокзалу! Живее, живее!
Не осмелившись влезть, попроситься в машину, Матс вскочил на подножку, и кабриолет, чуть не сбросив его, дернул с места. Покатил мимо красных пакгаузов с деревянными сходнями.
– Направо, прошу вас, – «скомандовал» Матс, в упор разглядев офицера на заднем сиденье, его прорезиненный плащ, фуражку с серебряным черепом, перчатки шагреневой кожи, на миг удивившись и не удивившись нездешнему очерку скул, вобрав неделимый и смутно тревожащий запах костерного дыма, смолистого лапника, горькой земли, проеденной порохом кожи – далеких путей, человека из леса, тот запах, который, казалось, не мог быть присущ лощеной эсэсовской шишке, надушенной одеколоном…