Может быть, люди далекого будущего, заинтересовавшись, что там происходило у нас в восьмидесятые, девяностые, нулевые, перебрав горы дисков с фильмами, выпусками новостей, груды книг, найдут ответ в рассказах Екимова. Конечно, будут удивлены, зачем воровать колхозную солому, чтобы накормить колхозную же скотину («Тарасов»), скорее всего, будут негодовать, узнав, что можно было сначала упросить человека взять на откорм бычков-доходяг, обещая ему золотые горы, а потом этих откормленных бычков отобрать («Набег»), недоуменно почешут затылок, прочитав, что люди были готовы голодать, но не допустить, чтобы один из них взял клок земли в аренду и выращивал на нем хлеб («Враг народа»)…
Да, уверен: эмоциональный отклик у читателей будущего на «спокойно» рассказанные истории Екимова возникнет. Жаль, что сегодня у него с читателями негусто. Толстые журналы не имеют нынче широкой читательской аудитории, книги же выходят редко, тиражом 4500 («Набег»), 3000 («Не надо плакать…»), 2000 («На хуторе») экземпляров, и не получают особого отклика у современников.
Пусть не ко двору…
О Башлачёве
В последние годы часто приходится встречать такое утверждение: мы оглушены информацией. На мой взгляд, утверждение справедливое. И в этом наверняка причина нашей глухоты к появлению новых настоящих произведений искусства, литературы, к произнесенному настоящему слову, да и здорово укорачивается память от этой оглушенности – мы многое забываем, оказываясь в сложных ситуациях незащищенными, без поддержки опыта прошлого. Живем словно первые и единственные люди на земле, пробиваясь вперед сквозь шквал пестрых новостей, бесконечных хитов, блокбастеров, бестселлеров, обманок-реклам. Иногда реагируем на самое-самое, но чаще затыкаем уши, зажмуриваем глаза, чтобы не сбиться с пути – с пути, мало нами самими различимого.
…Сейчас сложно и почти невозможно вспомнить, представить, как жили люди, особенно молодежь, в начале 1980-х. Уже веяло грядущими переменами на родине, докатывались отзвуки неких других миров, другой литературы, музыки, других общественных отношений. Но все равно сохранялась атмосфера закупоренности, удушливости, безысходности. Ожидания нового сменялись вымученной веселостью, а эта веселость – апатией. Недаром те годы в среде контркультурщиков получили определения: эпоха великого стёба, затем эпоха великого облома…
Стёб был в конце 70-х – начале 80-х, во времена относительной свободы, точнее непринимания всерьез контркультуры, а потом, когда неформалами занялись, – грубо говоря, при Андропове и Черненко – наступил