Оказалось, у молодого человека обширные знания и вкус отменный, недаром вышел из университета с учёной степенью.
— Ведома вам квартира Антонского при университете? — как-то даже по-дружески, не чинясь, подмигнул. — Не возражаете, если заглянем туда на неделе, познакомлю с Жуковским. Читали?
— Да это ж чудо — «Сельское кладбище» и всё другое! Так и кажется: от вас, от ваших «Писем русского путешественника» поэт пошёл...
— Ну, скажете! — пожевал губами Николай Михайлович. — А впрочем, о том и поспорим...
Высокий, с мягкими манерами, круглое, чуть шафранового оттенка лицо с едва заметным восточным разрезом глаз — Жуковский. На четыре года старше Алексея, в 1800 году закончил университетский благородный пансион, а теперь — редактор «Вестника Европы»[16].
— Николай Михайлович передал своё детище, покинув журналистику ради новой возлюбленной — Клио. Но сумею ли я заменить в журнале Николая Михайловича?
— Если не в журнале, то в литературе наверняка. И не замените, а превзойдёте, мой милый друг! — серьёзно произнёс Карамзин.
Стали часто встречаться, и компания разрослась — объявились — тоже недавние питомцы университетского пансиона — братья Тургеневы.
А затем присоединился брат карамзинской жены, Екатерины Андреевны, — князь Пётр Андреевич Вяземский.
Князю шёл семнадцатый год. Был он жердеобразен, в очках, на слово колюч, так и пытался сыпать каламбурами.
В трёхкомнатной квартире Жуковского, которая служила и редакцией журнала, допоздна пили чай, добавляя в него красное вино, и болтали о литературе до самых, считай, петухов.
Сам Карамзин стал появляться всё реже — не отпускала Клио, которая оказалась дамой властной и однолюбой.
Тогда поднимались и ехали в Остафьево, где в родовом доме Вяземских, в комнатке на втором этаже, сидел Нестором-летописцем шурин молодого князя.
Шурин был одет с иголочки, как на парад — камзол, башмаки, волосы причёсаны будто у самого модного парикмахера. Ждал гостей?
Лишь застенчивая, летучая улыбка на лице выдавала: помешали, но не гнать же вас, чертей, очень любы вы мне, молодые...
Ну вот, почти такая же, как в Остафьеве, комнатушка и здесь, в Царском.
И, как в Остафьеве, Николай Михайлович — при полном параде.
У Перовского даже готова была сорваться фраза:
«Ой, простите, если ради нас, то напрасно. Мы, право, минут на пяток, не более...»
Но вовремя себя предостерёг, подумав: парад не для них, это давняя привычка, ставшая натурой, — подходить к письменной конторке одетым как на праздник.
От кого-то слышал Алексей — так всегда поступал и немецкий музыкант Иоганн Себастьян Бах. Он садился за клавикорды или за орган обязательно в парике с буклями и в камзоле с блестящими пуговицами. Считал, что малейшая небрежность в одежде, неряшливость, с которой приступаешь к делу, может оскорбить искусство. А искусство надо уважать, как святыню, благоговеть перед ним, как перед женщиной.