— Погодите, дайте образование русским женщинам — они министрами станут! — продолжая улыбаться, в то же время убеждённо произнесла Софья Андреевна.
— Ах, дождусь ли я этого счастливого времени? — жеманно воскликнул Маркевич. — Я знавал одного старика — он служил при Екатерине. Так он, бывало, как вспомнит, вздохнёт: «Золотой был век — бабье царство!» Так и я, дорогая Софья Андреевна, готов вслед за ним воскликнуть о временах, которые вы нам обещаете. Только вот какое, весьма маленькое, неудобство я при этом предвижу. Вообразите себе: в кабинете министров или там в Государственном совете внесено очень важное дело. Например, по военному министерству. А самого министра на заседании нет. «Где министр?» — спрашивают. Секретарь докладывает: «Госпожа министр извиняются: оне сегодня ночью изволили произвести на свет новую гражданку...» — «Тогда займёмся вопросом министерства юстиции», — предлагает председатель. Секретарь же опять: «Госпожа министр просят их немного обождать — оне изволят примерять новое платье от Ворта из Парижа...»
— Дамы, которыми восхищается Толстой, не похожи на тех, которых вы сейчас нам описали, хотя по уму и образованию — хоть сейчас в министры, — лукаво произнесла Софья Андреевна. — Я говорю о княгине Сайн-Витгенштейн, например, или о госпоже Павловой, или фрау Заген.
— Ой, не напоминай мне, милая Софочка, о фрау Заген! — поднял руки Алексей Константинович. — Эта милейшая супруга доктора в Карлсбаде, у которого я обыкновенно прохожу курсы лечения, вообразила себя писательницей, и стоит мне к ним прийти, как она бросается на колени, целуя мне руки, и требует, чтобы я слушал чтение её романа. А как хвалить сахарную водицу, да ещё с бантиком? Каролина Павлова, та — несравненный талант! Только за последнее время и у неё прорезалась эта манера. Бросаться на шею... Ну а Каролина другая, Витгенштейн... Честно говоря, Софи, я ей признался однажды: если я когда-либо буду обречён на то, чтобы не иметь ни одного слушателя и ни одного зрителя, я всё равно буду продолжать писать для двух людей — для неё и для моей жены, потому что ни от той, ни от другой не ускользает ни одно из моих авторских намерений...
Из камышей лодка выехала в прекрасный, округлый и со всех сторон обнесённый соснами залив. Вид окрестностей внезапно изменился — какою-то зловещею, стальной синевою отливала теперь водная гладь. Лишь в одном месте, по самой середине плёса, прорывалась сквозь чашу и бежала к противоположному берегу, трепеща и горя в струях, длинная и узкая полоса солнечного света. Веяло сумраком и смолистым настоем леса.