Однажды чистый пустяк в их придворной жизни едва не привёл к разрыву. В семье великого князя Николая Павловича был танцевальный вечер, на который съехалось немало приглашённых, в том числе детей, для которых и было устроено торжество. Великая княгиня по нездоровью отсутствовала, но через несколько дней на уроке спросила своего учителя, как, по его мнению, прошёл вечер. Жуковский сказал, что все очень веселились, однако в танцах он не участвовал, а вот Перовский много плясал и корячился с детьми, то есть выделывал такие па, которые смешили детей до упаду. Александра Фёдоровна, встретив адъютанта своего мужа и ещё недостаточно хорошо зная русский язык, спросила, как это он, по словам Жуковского, был на вечере «раскорякой». Перовский тотчас кинулся к другу и, не дав ему возможности объясниться, резко выкрикнул: «Дурак!» Жуковский тоже вспылил и показал рукою на дверь: «Пошёл вон!» Лишь через некоторое время обоюдно огорчённые друзья пришли к примирению, по поводу которого поэт даже сочинил растроганные стихи: «Товарищ, вот тебе рука!..»
Алексей не разделял тревоги брата по поводу судьбы Жуковского-поэта. На его взгляд, он не только не перестал быть сочинителем, но создал за последнее время истинные шедевры — баллады «Лесной царь», «Граф Габсбургский», «Рыцарь Тогенбург», стихи «Горная песня». В основе их были произведения Гёте, Шиллера и других больших немецких поэтов, которые в оригинале, конечно, хорошо знала и любила бывшая принцесса Шарлотта. И поначалу лишь для неё поэт-учитель сделал русские переводы, но оказалось — создал прекрасные образцы отечественной поэзии.
— Прости, — присаживаясь на краешек кушетки и тем делая вид, что спешит и не хочет отвлекать друга от важных дел, начал Алексей. — Уже давно преследовал меня один назойливый полуфантастический сюжет, и вот в деревенской тиши, от нечего делать, я осмелился перенести его на бумагу. Однако, Василий, дай слово, что об этом — никому, ни единой душе! Взгляни сам на досуге и, если не приглянется, верни.
Жуковский распрямил на пюпитре конторки заглавный лист рукописи, прочитал: «Лафертовская маковница. Сочинение Антония Погорельского».
— Не догадался в своё время, — летуче усмехнулся, — избрать себе литературное имя по собственным пенатам — Белёвский, Орловский или Тульский. У тебя же отменно звучит: По-го-рельский! Итак, с рождением нового, доселе неизвестного автора в отечественной словесности!
— Погоди. Цыплят, как говорится, по осени... — остановил его вконец смущённый Перовский.
— Извини, Алёша, извини, в самом деле... Так ты мне, любезная душа, оставь своё творение. Днями обещаю прочесть — и, как условились, никому ни словечком... — Рука потянулась к рукописи, но коснулась не листов, а как-то растерянно замерла рядом, на пюпитре, губы на полувосточном лице пришли в движение: