Звезды.
Выглядят они поразительно настоящими и как будто тлеют. Одни близко, другие далеко, и каждые несколько секунд та или другая срывается и пронзает пустоту, оставляя мерцающий след.
И вот я уже вижу то, что лежит впереди.
– Господи!.. – выдыхает кто-то в нашей группе.
Это лабиринт, построенный из плексигласа и тянущийся, благодаря какому-то визуальному эффекту, в бесконечность под вселенной звезд.
Через панели пробегает волнистая рябь света.
Наша группа нестройно движется вперед.
Входов в лабиринт пять, и я стою у центрального, смотрю, как другие расходятся по разным дорожкам.
Мое внимание привлекает какой-то негромкий звук. Это не столько музыка, сколько белый шум, что-то вроде телевизионных помех – глубокое, ровное шипение.
Выбрав вход, я вступаю в лабиринт. Транспарентность исчезает.
Плексиглас залит почти слепящим светом. Свет повсюду, даже под ногами.
Проходит минута, и на некоторых панелях возникает ряд закольцованных образов.
Рождение – кричащий ребенок, плачущая от счастья мать.
Осужденный на смерть дрыгает ногами и дергается в петле.
Метель.
Океан.
Расстилающийся пустынный пейзаж.
Я иду дальше.
Попадаю в тупики.
В слепые повороты.
Видеоряд на панелях ускоряется.
Смятые останки разбитой вдребезги машины.
Любовники, слившиеся в пароксизме страсти.
Больничный коридор, медсестры и врачи, показанные глазами больного, которого везут куда-то на каталке.
Крест.
Будда.
Пентаграмма.
Символ мира.
Ядерный взрыв.
Свет гаснет.
Звезды возвращаются.
Я снова смотрю через плексиглас, только теперь через какой-то цифровой фильтр – статика, роящиеся насекомые и падающий снег, – отчего мои спутники в лабиринте напоминают силуэты, бредущие по бесконечной пустоши.
И вопреки смятению и страху последних двадцати четырех часов, а может быть, именно из-за всего пережитого, то, что я вижу в этот момент, прорывается ко мне и бьет в полную силу.
Я смотрю на других в лабиринте, и у меня такое чувство, что мы не только не в одном помещении, но даже и не в одном пространстве.
Мы в разных, разъединенных мирах и движемся каждый в своем направлении.
В какой-то миг меня переполняет неодолимое ощущение одиночества и потери.
Это не скорбь и не боль, но что-то более древнее, глубинное, первоосновное.
И вслед за осознанием этого приходит ужас – ужас перед окружающим нас беспредельным равнодушием.
Не знаю, этого ли результата рассчитывала достичь своей инсталляцией Дэниела, но для меня он именно таков.
Мы все бредем через холодную пустыню нашего существования, наделяя ценностью и значимостью пустое и никчемное, когда все, что мы любим и ненавидим, все, во что верим, за что сражаемся, убиваем и умираем, столь же бессмысленно, как и спроецированные на плексиглас образы.