Две недели назад «оппель» еще стоял на дворе комендатуры. Теперь там стоит «эмка». Завистливый Мейер отобрал у Залужного новую машину, а взамен «подарил» ему свою — помятую и поклеванную пулями, с покареженной дверкой, с кашляющим мотором. А нынче, видно, из ремонта «оппель» вернулся — пузатый, как откормленный индюк.
Санька выбежал в переднюю. В голове мечутся беспокойные мысли: надо просить Залужного, чтоб устроил в «музыкальную» школу. Как раз подходящий случай. Только бы не услыхала бабка Ганна. А то помешать может…
Отчим уже в избе, что-то рассказывает бабке Ганне. Покашливает простудно.
— Завтра будем вешать их… Всех лесовиков выловим…
— Чему радуешься? — гневно спрашивает бабка Ганна. Она выходит из-за перегородки, резким движением ставит на стол чугунок с картошкой. — Наши люди, русские…
Она приглашает Саньку к столу и торопится опять к загнетке, где булькает и шумит в кастрюле вода.
— Ишь, сестра милосердия! — бросает ей вслед Залужный и без приглашения садится рядом с Санькой за стол. Постучал вилкой по чугунку, усмехается, шевелит усами. — Гляди, старуха! Заступники твои тю-тю!..
Отчим обнял Саньку, ерошит льняные вихры на голове.
— Небось хочешь на баяне научиться? — неожиданно спрашивает он.
Санька молчит, ушам не верит. Залужный сам уговаривает его…
— По глазам вижу — хочешь. Подучишься, куплю баян. Денег не пожалею. Ты мне — как родной сын. — Он повернулся к старухе и, повысив голос, добавил: — Слышишь, Ганна?
Бабка Ганна гремит посудой за перегородкой, не отзывается — видно, не слышит.
После завтрака отчим шепнул Саньке:
— Собирайся. В Млынов прокачу…
Санька уже юркнул в машину, когда из калитки выбежала бабка Ганна.
— Куда мальчишку тащишь? После хвори-то! Его ветром шатает…
Залужный махнул рукой, будто отгонял от себя мошкару.
Разбрызгивая лужи талой воды, «оппель» выкатился на шоссе, разбитое военными обозами. По дороге бежали тяжелые ревучие грузовики, поверху затянутые брезентом, проносились машины с солдатами в черных жандармских шинелях. Колонна транспорта двигалась к Днепру, туда, где закутанный в сизое марево стоит на высоких кручах Млынов. До него от Дручанска — рукой подать. Однако что-то долго он не показывается на горизонте. Все лес да лес. Тихие деревушки скаредно дымят печными трубами обочь дороги. Над кюветами — телеграфные столбы запутались в клубках порванной проволоки по самые плечи, гремят ею, будто норовят сбросить…
Дорога грела на солнышке рыжую спину. По обе стороны ее, на солнцепеке, уже задиристо топорщилась щетина живучей травы-остреца. На песчаных взлобках хороводилась в желтых чепчиках мать-мачеха. А в кюветах еще лежали лоскуты снега — грязные, дырявые, как старые солдатские портянки.