«Ну и что… Зато не сплю! Прикинуться, что ли, что задрых, пусть поближе подойдёт… А там уж будь что будет! Или она, или я!» Мысль была совершенно безумной. Но Ефим ясно понимал: ещё одной бессонной ночи, ещё одного дня с крадущейся зубастой тварью за спиной он не выдержит.
Над лесом взошла луна – круглая, жёлтая, страшная. Блёклый свет залил стволы деревьев, облизал холодными языками дальние камни. Вокруг было тихо – ни шороха, ни движения. Ефим лежал неподвижно, весь подобравшись в напряжённый комок, изо всех сил вслушиваясь в ночную тишину. И всё равно не заметил, когда росомаха кинулась на него. Прямо в лицо беззвучно метнулась мохнатая тень. Блеснули оскаленные зубы – и тут же жёсткие челюсти сомкнулись на его руке, которая непроизвольно вскинулась к лицу. Рукав плотного суконного армяка росомаха прокусила как бумажный, и он тут же наполнился горячей влагой. От боли почернело в глазах. Ефим, яростно зарычав, отшвырнул зверя здоровой рукой. Но хищница была сильна. Она рвала его зубами и когтями, бешено ворча и визжа. В какой-то миг Ефиму показалось, что – всё… Ругаясь самыми страшными словами, которых постыдился бы даже в компании каторжан, он чудом вывернулся из-под смрадного тяжёлого тела. Ударил, стиснул руки на горле дёргающейся твари, чувствуя, что ещё мгновение – и лишится сознания… Но росомаха, в последний раз деранув его когтями, вдруг обвисла. Тяжело дыша, Ефим отбросил неподвижное тело. С трудом поднялся на колени. Подполз, преодолевая дрожь, к мохнатому кому, убедился: сдохла, паскуда… И лишь тогда повалился навзничь в мокрую траву, понимая гаснущим сознанием, что – нельзя… Кровища идёт, хотя бы перевязаться чем-то надо, другого зверья полон лес… И сразу же не то заснул, не то сомлел под холодной, ехидно кривящейся луной.
Два дня спустя, уже в сумерках, Ефим Силин подошёл к воротам винного завода. Его шатало от голода и страшной усталости. Рубахи на нём давно уже не было, лохмотья армяка были натянуты прямо на голое тело. Ножевая рана под ключицей слегка поджила, но глубокие царапины на груди, оставленные росомахой, сильно воспалились. Они сочились сукровицей и гноем, прилипая к ткани одежды, и Ефим прикладывал к ним сорванные листья чёрной берёзы. Он не знал, помогают ли они при ранах, но здраво рассудил, что коли берёзовыми вениками парятся в банях, то и для царапин от них вреда не будет. Пользы, впрочем, тоже не вышло никакой. Ещё больше мучил укус страшных росомашьих зубов. Толстый рукав армяка значительно смягчил его, но зубы хищницы всё равно разорвали руку до кости, и рана воспалилась сразу же. На другой день рука побагровела и вспухла так, что не помещалась в рукав, и Ефим без всякого сожаления оторвал его. Проходя мимо ручьёв или болот, он совал руку в холодную воду, и это немного помогало. Ефим страшно боялся, что у него теперь отнимется рука. Он поневоле старался идти быстрей: там, на заводе, Устька, она посмотрит, поможет… Может, и не простит его теперь ни в жизнь, но руке-то отвалиться наверняка не даст. Он шёл и шёл, следя, чтобы солнце било в спину. Отмечал свои приметы. Иногда жевал мучнистые луковицы саранок. Кое-как боролся с дурнотой и жаром, которые крепчали к ночи. Молился о том, чтоб не встретилась ещё одна росомаха или, ещё хуже, волки. И от тех и от других бог миловал. Но, выбравшись на берег широкого ручья, Ефим нос к носу столкнулся с облезлым и худым медведем, ловившим на камнях рыбу. Увидев опешившего путника, который не знал, то ли бежать, то ли лучше, наоборот, не шевелиться, медведь сердито рявкнул. Бросил выловленную рыбину с отъеденной головой и, мотая облинялыми боками, убежал в чащу. Ефим вытер холодный пот со лба, перебрался по камням на другой берег, начал было доедать за медведем рыбу – но его тут же стошнило. Отплевавшись, парень выбросил остатки рыбы в ручей и, проклиная всё зверьё на свете, тронулся дальше.