Болотеевская зима, в детстве казавшаяся Никите бесконечной, сейчас пролетела как один миг. В старом доме неожиданно посветлело, стало чище и уютней. Теперь Закатов то и дело натыкался в комнатах на очередную девку, деловито скоблящую старые половицы или натирающую древний паркет в зале – так что потом дня четыре невыносимо воняло мастикой. Половики и ковры чуть не ежедневно выволакивались на снег и усердно чистились. С книжных полок, абажуров, столов пропала пыль. Зелёные, залитые воском подсвечники неожиданно засияли медью и бронзой. Из перин непостижимым образом пропали клопы! Даже чёрные тараканы перестали сновать по стенам, хотя старая кухарка весьма переживала их утрату, уверяя, что вместе с тараканами из дома уйдёт богатство.
– Не мучайся, Власьевна, то, чего нет, и уйти не может! – весело утешила её Настя, лихо прибив тряпкой последнего «партизана». – Тьфу, ненавижу этих тварей ползучих! Чтоб и духу их здесь не было! Никита Владимирович, вы ведь не возражаете, или будем богатство беречь?
Никита не спорил, втайне восхищаясь этой насмешливо-бесстрашной манерой жены обращаться с ним. Чем-то она неуловимо напоминала ему Веру – навсегда утраченную, о которой он теперь запрещал себе и думать. Чем – Никита и сам не знал. Возможно, смуглой, тёмной красотой, смоляным отливом причёски. Возможно, этой прямой, без капли жеманства, манерой разговора, способностью говорить только то, что думаешь, неприятием никакой лжи. Запуганная закатовская дворня теперь боготворила молодую барыню. Её распоряжения выполнялись быстро и старательно. Настя не щадя гоняла девок, её звонкий голос слышался с утра до ночи: «Да что же вы натворили опять, бестолковки! Кто же паркетный пол дресвой чистит?! А какая бестолочь вздумала глиной половики стирать, их же теперь только выкинуть! Тьфу, проклятые, сейчас всех перепороть велю!» Но все давно знали, что угрозы – простое сотрясание воздуха. Самое большое, на что оказалась способна молодая барыня, – от души шлёпнуть веником провинившуюся служанку.
«Послал нам господь ангела за страдания наши…» – весело шепталась дворня. В девичьей снова, как когда-то на памяти Никиты, зазвучали песни и смех. Теперь там начальствовала Дунька – рыжая особа лет двадцати, составлявшая вместе с кухаркой Власьевной Настино приданое. Дунька была мастерицей на все руки, умела и шить, и вязать, и прясть, и плести кружево, и ткать тонкое полотно, а сверх того – довольно толково могла «расписать пульку». Покойный майор был заядлым игроком и от нечего делать выучил дворовую девку преферансу, штоссу и висту. Дунька быстро наладила в девичьей работу, и вскоре девки, у которых при Упырихе месяцами не заживали спины, весело распевали за пряжей, а иногда даже подымали возню, кидаясь барскими клубками и мотками. Впрочем, Дунька умела без всякой вздорности прикрикнуть на них так, что порядок воцарялся мгновенно.