По ту пору в толпе снова закричали:
– Маринку из дворца ведут! Еретичку злую бояре уводят!
Кое-кто бросил над бренным телом самозванцевым глумиться, к палатам царским потянулся – поглазеть. Пошел и Федька – Ванька да Васька, друзья-приятели, с собой потащили, а ему все равно было куда идти. Пустота какая-то в душе была, словно выдуло из нее все мятежным ветром. Сотня-то его, почитай, вся рассеялась, разбрелась. Человек десять своих вокруг было, и те лишь потому найтись сумели, что значок со святым Маврикием над головами углядели.
Первым делом с красного крыльца бояре толпой сошли, важные да надутые, а на толпу посматривали злобно и опасливо. Не нужна уже им толпа, она свое дело сделала, как бы с ляхов да латинян на них не перебросилась! Стрельцы появились, и не малая дружина, а сотни три-четыре или около того. Вбежали воинским строем через Спасские ворота, начальные люди впереди, верхами, и встали в две стены, путь из Кремля проложили. После холопы полячек полоненных, которых при царице взяли, выводили – на потеху по дворам боярским поволокли. Паскудно смотреть было, а еще паскудней слушать, как людишки, глядя на сих печальниц, гадостно и скабрезно ругались и их беде смеялись. Федька умом-то понимал: мужик завсегда прежде всего причинным местом думает, кобелиное в нем начало! Да только все вроде как крещеные, православные. То ли Бога люди не страшатся, то ли он лик свой от недостойных и жестоких чад отворотил.
Федька вовсе на полонянок смотреть не стал, отвернулся и начал Прошке Полухвостову выговаривать за то, что тот сотенный значок уронил, в навозе растоптанном вывалял. Краем уха слышал, кто-то плакал тоненько так, жалобно, словно девчушка малая. Совсем молоденькая панночка, должно быть. А другая, наоборот, бранилась да лаялась, словно хороший гусар… А голосок у нее чистый, звонкий, даже удивительно, что такие поносные слова им выговаривать возможно!
После загалдели: «Маринка, Маринка! Ведут, ведут!», и вроде как притихли даже. Все шеи тянули, подпрыгивали, каждому охота была на пленную красавицу посмотреть. Федька тоже обернулся, смотреть стал. Мало что из-за спин да голов разглядел. Но увидел все же на миг смертельно-бледное повзрослевшее лицо с какими-то нездешними чертами, залитое слезами, но исполненное твердости, в окружении раскрасневшихся бородатых рож ратных людей, стороживших пленную «ляшку». Всего одна панна при Марине оставалась, телом рослая и мощная, словно мужик, а личиком пригожая и грудным богатством весьма щедро оделенная. Она, словно нянька за малым дитятей, за Мариной шла, вытянув вперед длинные да толстые руки свои, с боков оберегала. Ванька Воейков, как ее увидел, сразу зубищи заскалил, греховодник.