– Пожалуй, запарь для мальца! – с трудом разобрала она.
Опасливо оглядываясь поверх частокола (хотя с закатом московская артиллерия прекратила пальбу), приблизился Маринин духовник, Николо де Мелло. С бранью он принялся разгонять казачек, орудуя своими длинными четками, словно плетью.
– Вон пошли, ведьмы, еретички, дщери Вельзевуловы! – кричал он по-польски, искренне полагая, что так эти «дикарки», изъясняющиеся на странном наречии, поймут его лучше, чем по-московски. – Не смейте опоить царевича своим варварским зельем! Гоните их, дочь моя, – обратился он к Марине. – Они, несомненно, подсыпали в свое зелье толченых жабьих костей или какое иное бесовское снадобье! О мерзкая страна, о чудовищные люди!!
Бойкие бабы ответили ему целым потоком странных лающих слов и принялись лупцевать потрепанного августинца чем попало под одобрительный хохот своих мужей, с интересом наблюдавших с вала. Марине пришлось прийти на помощь незадачливому духовнику и спасать его от поругания. Щедро расточая проклятия и призывая на головы варваров все кары небесные, Николо де Мелло припустил вдоль вала забавной трусцой. Вероятно, отправился разыскивать какой-нибудь казачий котел, где варилась уха или каша: простодушные варвары щедро угощали «сердитого иноземного попа» своей грубой пищей, не забывали налить и чарку…
Как только стих раскатистый гром пушек, засевшее под защитой валов население Медвежьего городка с удивительной легкостью вернулось к своей немудрящей повседневной жизни. Казачки, голосисто перекликаясь и весело посмеиваясь, разводили огонь и стряпали еду, словно и не было жуткой гибели их разорванных ядром подруг. Ребятишки носились бойкими стайками, собирая в траве московские ядра и таская их на валы – им забава, а пушкарям сгодятся для ответного выстрела. Казаки в ожидании ужина сбивались ватажками, по рукам гуляли чарки и кружки с хлебным вином, с пенным пивом, зазвучали ядреные шутки и взрывы раскатистого мужского хохота. Молодой звучный голос от души затянул песню.
Кто-то уже поправлял поврежденные обстрелом землянки, кто-то таскал свой скудный скарб под защиту валов, «чтобы огненным боем не порушило». Везде чистили пищали, заряжали пистоли, точили сабли и топоры. От деревянной церквушки, где собралась самая большая толпа, донеслось тихое, дребезжащее пение старенького священника, подхваченное нестройным, но мощным хором мужских и женских голосов. Отпевали убитых в бою…
Марина, держа на руках маленького Янчика, брела через это странное смешение мирного селения и воинского стана, разыскивая Заруцкого, и чувствовала себя совсем чужой, неприкаянной… Впрочем, не совсем чужой! То и дело ее встречали сочувственные взгляды: ласковые – быстроглазых казачек, уважительные – матерых рубак и восхищенные – молодых казаков. Кто-то неловким, но искренним жестом приглашал ее к своему костру, кто-то протягивал дымящуюся миску с едой или кружку с напитком.