– А вы что застыли? – обратился к ним Ильич. – Кто революцию спасать будет?
У одного из матросов от волнения из рук выпало ружьё. Он попытался его поднять, но руки дрожали и не слушались.
– Дожили, – проворчал Ленин, – такими руками не власть у буржуазии брать, а капусту на зиму солить. Вон! Пошли отсюда вон, халдеи революции.
Канвой в один миг исчез, оставив за собой лишь запах махорки и пота.
– А ты что, птица божья, пасть открыла? На чьей стороне будешь? – обратился Ильич к Ворону. – Отвечай, когда спрашивают, ты за кого – за эсеров, меньшевиков или большевиков?
– Ка-а-а-р! – только что и смог произнести Казимир.
– Что? Дар речи потерял? – вспылил Ленин.
– Владимир Ильич, детство у него было тяжёлое, плюс контузия с Отечественной войны 1812 года, после смертельных схваток с французами на поле брани в Бородине, – вмешался Кузьмич.
– А на Сенатскую площадь на восстание Декабристов тоже летал? – поинтересовался Ленин.
Казимир, с бравадой гусара, кивнул головой.
– Бывалый, значит. Тогда – в ряды партии, без рекомендаций и промедления, ставим на довольствие, как матёрого большевика – осьмушку хлеба и кружку кипятка.
«Боже мой!» – пронеслось в голове у рьяного атеиста Бонч-Бруевича. «Что же это твориться-то, товарищи! Совсем наш Ильич в эмиграции из ума выжил».
Дверь открылась, и в кабинет, чеканя шаг, отбрасывая сапогами длинные полы солдатской шинели, вошёл высокий худощавый человек с бледным лицом.
– С прибытием вас, Владимир Ильич, – сказал он, обводя помещение холодным тяжёлым взглядом уставшего человека.
– Что же это вы, Феликс Эдмундович, штыками меня встречаете? – спросил его Ленин, прищуривая лукавые глаза.
– Смена часовых произведена. Виновные в головотяпстве будут строго наказаны, – ответил Дзержинский, подкашливая в руку. – К вам же, Владимир Ильич, приставлена личная охрана из красногвардейской дружины Путиловского завода.
Ленин, выставив вперёд подбородок и заложив руки за спину ладонью на ладонь, подошёл к Дзержинскому. Внимательно вглядываясь в его лицо, он склонил голову набок. Но искрящиеся жизнью глаза вождя пролетариата так и не смогли заглянуть в душу председателю ВЧК через его непроницаемую маску, будто вырубленную из куска мрамора.
– Помилуйте, батенька, не надо мне никого в надзиратели сватать. Я ими ещё с царской тюрьмы по самое горло сыт. Чем у моих дверей топтаться да стены подпирать, пусть лучше ряды восставших пополнят, а то здесь преданных большевиков по пальцам можно пересчитать. На сто порядочных девяносто мерзавцев. Да и после вашего усердия, зная вашу холодную голову, горячее сердце и чистые руки, опасаюсь, что брать Зимний будет некому.