– Оперуполномоченный Бляхин, – сказал он строго, солидно.
Трубка пискнула:
– Филипп… Это я…
Ева. Супруга. Из больницы приехала.
– …Что ж ты меня бросил? Я мечусь там одна, с ума схожу, все об меня ноги вытирают, а ты… Сволочь ты бессовестная!
Вот курица! Слушают же на коммутаторе! Будут потом трепаться, что Бляхина жена сволочью обзывает.
– Ты внизу? – перебил он, хотя ясно было, что внизу, где еще. – Жди. Спускаюсь.
По коридору чуть не бежал, по лестнице несся через ступеньку.
Неужто всё уже? Помер?
Ева стояла у стенки, дежурный на нее пялился. Сотрудники, которые проходили мимо, тоже оглядывались. И всегда так – есть на что поглядеть. Жена у Филиппа была женщина видная, сдобная. Мордашка, грудь – всё при ней, походочка винт, одевается, как на картинке из журнала: и пальто, и жакеточка, и каблучки, шапочка какая-нибудь форсистая, а снимет – золотые кудряшки до плеч.
С такой приятно появиться на людях – сходить на концерт или на демонстрацию, в театр-кино или хоть пройтись по улице. Будучи психологом (это Шванц про него правильно сказал), Филипп понимал, что главная Евина приманка не в красоте и не в нарядах, а во взгляде. Раньше в романсах пели «очи манящие, в душу глядящие», а говоря попросту, взгляд этот означает: граждане-товарищи, я слаба на передок. Когда у бабы такой глаз, вечно несытый, рыскающий, мужики сразу кобелиную стойку делают. У Евы течка была вечная, потому вокруг нее всегда и творилась собачья свадьба.
Но сейчас она по сторонам не стреляла и в мокрых глазах не было никакого зова, один только страх.
– Тушь вытри, черная вся. – Филипп протянул платок. – И помада размазалась.
На лубянской проходной баба с зареванной физиономией, конечно, не редкость, но могли увидеть сослуживцы, которые Еву знать не знают. Еще вообразят, будто лейтенант Бляхин утешает родственницу арестованного. Этого вот не надо.
Взял под локоть мягко, но цепко, вывел на улицу. Куда бы теперь? В спортмагазин «Динамо», что ли. Там всегда полно народу, и люди пялятся не друг на дружку, а на товар.
– Что, помер? – спросил Бляхин, поставив Еву в более-менее укромный закут между лыжами и брезентовой палаткой (в продаже ее не было, натянута для красоты).
Жена испуганно махнула рукой, как бы шлепая его по губам:
– Типун тебе!
– А чего пришла?
– Филипп, посади ее!
Лицо зло перекосилось, глаза сверкнули.
– Кого?
– Старшую медсестру! Фамилия – Шовкаленко! От Карп Тимофеича запах пошел… Ну это он, того… – Она сморщила нос. – Я пошла, сестру нашла. Она мне: ждите, говорит, нянечка придет. А не идет никто. Такой человек у них, сам товарищ Мягков, а они… Я снова к ней, она: «Отстаньте, гражданка. Не мешайте работать. Сказано же – придут». Мне! Отстаньте! А Карп Тимофеич, как свинья, в грязи валяется!