Так Шванц, умная голова, что придумал? Кабинки и толчки из бывшего туалета убрал. Стало там просторно и пусто. Из обстановки – только стол для следователя и прикрученный к полу стул. Еще раковина со шлангом. После допроса вся грязь смывается, неприятные запахи выводятся через специальную вентиляцию. Остается чистый белый кафель, как в операционной. Удобно, быстро, гигиенично.
– Поглядел я на нашего посланника, – с невеселой улыбкой стал рассказывать Шванц. – Типичный такой интеллигент интеллигентович. Ну, думаю, этого я быстро расколю. Взял его в «Кафельную». Стул, наручники, касторка. Кролль даже не дергался и не бился, как другие. Челюсти насильно разжимать не пришлось. Выпил, как газировку. Я на четверть часа вышел. Скушал бутерброд с чаем. Перед тем как вернуться, зажал нос прищепкой. Короче, всё как обычно. Захожу, вижу – порядок. Он уже, голубчик, готовенький. Из порток натекло – красота. Только, гляжу, ведет себя как-то неправильно. Ни слез, ни переживаний. Сидит, позевывает. Я ему, тоже как обычно: «Ай-я-яй, Сергей Карлович, солидный, взрослый человек, а дотерпеть не смогли. Надо было у конвоира в туалет попроситься. Отстегните его, говорю, смотреть противно». А сам уже чувствую: что-то не то. И что ты думаешь? Этот самый Кролль преспокойно снимает штаны, подходит к раковине, поворачивается ко мне своим грязным задом и начинает обстоятельно, спокойно так подмываться. У меня чуть бутерброд из горла обратно не вылез. Главное, не торопится никуда! На меня и на охрану даже не смотрит. Будто он здесь один. Или будто мы не люди, а тараканы, и стесняться нас нечего. Понимаешь, Бляхин, в ответ на мою методу этот гад употребил свою.
– Какую?
– Да вот эту самую. Что он – человек, а мы все микробы или клопы. Микроб может вызвать понос, клоп может больно укусить, но чего их стесняться-то? Мы с тобой для него не люди, понимаешь? И это психологическая защита, которую прошибить трудно. На что я волк бывалый, а пока не придумал.
– Бить пробовали? – подумав, спросил Филипп.
– А как же. Орет благим матом, воет. Опять-таки безо всякого стеснения. Ну, как если бы у него, допустим, вступила почечная колика, а рядом нет никого, перед кем надо изображать стойкость. Говоришь ему: «Подпишите, не мучайте себя и меня». Он говорит: «Да ради бога. Но учтите: потом от всего откажусь. И прокурору напишу, и на суде сделаю заявление. Всю отчетность вам попорчу». Понимает, сволочь, что это у нас пойдет как брак в работе. А однажды он мне знаешь что сказал наедине? – Шванц остановился перед Филиппом, понизил голос. – «Если будете слишком усердствовать и сильно меня разозлите, расскажу на суде, что вы вели вредительские разговоры и обозвали товарища Сталина рябой обезьяной. Мне, конечно, не поверят и, может, даже в протокол не запишут, но душок останется. Я полагаю, у вас среди коллег недоброжелателей хватает? Кто-нибудь обязательно воспользуется». Ну не гнида, а? – воскликнул капитан – как показалось Бляхину, чуть ли не с восхищением. – И ведь с него станется. Я пытался зайти по-другому, как бы с его позиции. «Слушайте, говорю, Кролль, да какая вам разница, что будет на суде? Все равно советский суд для вас – как банка с червяками. Ничего не значит. Перед журналистами и публикой вам тоже покрасоваться не придется – у нас не Европа, в зале будут одни подсадные. Что вы уперлись? Плюньте вы на нас, подпишите наши смешные бумажки и ступайте себе в Вечность». Он говорит: «На вас мне действительно наплевать. Но потом, когда ваше время кончится, мое дело извлекут из архива. Зачем же мне на том свете перед потомками краснеть?» Представляешь? Он, гад, на сто процентов уверен, что наше время кончится и снова начнется ихнее! Нет, брат, такого фрукта на процесс главарем организации выводить нельзя.