Полуяров огляделся. Сразу же его внимание привлекла странная фигура, сидящая на койке и с головой укрытая одеялом, подобно тому, как скульпторы закрывают от любопытных взоров свои еще не завершенные произведения.
— Будущий классик Колька Дранков наедине с музой, — объяснил Алексей. — Выдавливает строчки, как зубную пасту из тюбика. Комсомолец, материалист, а тайно верит в свое бессмертие.
В это время из-под одеяла выскользнула голая волосатая рука, нащупала карандаш и тетрадку, что-то записала и вновь проворно юркнула под одеяло, как сурок в нору.
— Велика тайна творческого процесса! — вздохнул Алексей.
В другом углу комнаты давно не стриженный парень, лежа в одних трусах на койке, внезапно провозгласил:
Выходя без билета на вокзальный перрон,
Ты нашему транспорту наносишь урон!
И тут же обратился к присутствующим:
— Как? Звучит?
— Конгениально! — одобрил Алексей. — По десятке за строчку отвалят.
— Думаешь? А вот еще:
Пейте меньше пива и кваса,
Мать вторая — сберегательная касса!
— Здорово!
Патлатый сочинитель некоторое время что-то бубнил про себя, потом снова изрек торжественно, как эпиталаму:
Чтоб реже бегать за овин,
Ешь вместо масла маргарин!
— Натурализмом попахивает, — заметил Алексей. — Не пойдет!
— Ты думаешь? — поморщился автор. — По-моему, звучит. Учти — и рифма новая: овин — маргарин! Улавливаешь?
Видя, что гость не совсем ясно понимает смысл происходящего, Хворостов пояснил:
— Вася на рекламу работает. Двигатель советской торговли в ход пускает. — И обратился к рекламщику: — В твоих стихах соль есть, но форма старовата. Классицизм. Учти: нельзя вливать вино молодое в меха ветхие.
— Что предлагаешь?
— Могу подбросить одну штуку. Для Мосторга.
Вася оживился:
— Безвозмездно?
— Абсолютно! Записывай! — И Алексей с трагическими интонациями прочел:
Оставь надежду,
Всяк сюда входящий!
Здесь нет одежды
Подходящей!
— Ты очумел! — взбеленился Вася. — С такой рекламой меня на Лубянку отправят. Нашел чем шутить! Передовой советской торговлей. Нет, брат. У меня нюх натренированный. Я сомнительные нюансы за версту улавливаю. Все ничего, если бы не критики и рецензенты. Режут на корню. Теперь, когда я вижу в газете извещение о смерти критика, только вздыхаю: «Бог правду видит!»
И снова углубился в творчество.
Между тем Колька Дранков, сбросив одеяло, начал одеваться:
— Мельчает народец. Рекламой занялся. А вот до нас на рабфаке учился один парень. Теперь поэтом стал. Настоящим. Он стихи писал — закачаешься. Внимайте:
Пишу стихи, а в сердце драка,
И, может быть, в родные мхи
Меня прогонят из рабфака