Какое-то время мы молчали. Пили чай. Я ее понимала. Или личное, или не для людей, или ложь. Точнее не скажешь. Ради этого они придумали контракт? При тесном общении правда вылезает. И человек должен знать, что он во власти. В полной власти. И молчать. И работать.
– Тебе когда-нибудь было с ним страшно, Инга? По-настоящему страшно?
– Да. Знаешь, за эти пять лет столько всякого было. И плохого, и хорошего, и такого, о чем маме и под пыткой не рассказывают. Но я ни от чего бы не отказалась. И ничего бы не стала менять. И если б можно было вернуться назад, я б хоть сейчас… сначала, – голос у нее дрогнул, а в глазах блеснули слезы. Но она сдержалась. – Но вот один день… если б я только могла… я бы вычеркнула его совсем. Второй раз мне его точно не пережить.
– И… что случилось в тот день? – осторожно поинтересовалась я. Я видела, что ей тяжело вспоминать, но она сама начала, а мне надо было знать. Надо было как-то… готовиться.
– В тот день он меня убил.
Я взглянула, не понимая.
– Выпил? Слишком много, почти до смерти?
– Нет, – улыбнулась Инга, – это-то как раз не страшно. Ты же не осознаешь, не контролируешь, просто в какой-то момент отключаешься. А потом просыпаешься, и в жизни он тебе не скажет: с реанимацией тебя возвращали, или просто дали выспаться. Улыбается так нежно и спрашивает, что на завтрак заказывать. Знаешь, когда я первый раз у него проснулась, он меня спросил, с чем мне пиццу заказать. А я эту пиццу тогда в жизни не ела и не знала вообще, с чем она бывает-то в природе…
– Погоди, – про то, как она проснулась у него в постели, слушать я была решительно не готова. – Ты говорила, он убил. В каком смысле?
– В прямом. Взял нож такой длинный, охотничий, размахнулся и всадил. По рукоять. Столешницу насквозь пробил, не то, что меня. Но самое страшное – даже не это. Самое страшное в тот момент было – его глаза. Холодные, равнодушные. И в них – смерть. Ни ненависти, ни любви – просто смерть. Как удар молнии: ни за что, ни зачем, просто. И ты понимаешь, что убивает, что это смерть, а ему – все равно. Он тебя убивает, но ему это – все равно. Безразлично.
Она закрыла лицо руками, вновь погружаясь в свой кошмар и не стремясь делить его со мной. А я поверить не могла. Ингу? Его ненаглядную, на все согласную Ингу? Про которую слова не скажи? Да он что, совсем безумный отморозок?
– И… что он сказал, когда ты очнулась?
– Ну, – Инга отняла руки от лица и даже немного улыбнулась, – если коротко, то что он хирург, а они придурки, особенно если думали переиграть его на его же поле. На самом деле он спас меня тогда, – пояснила она, видя мое глубокое недоумение. – И от смерти, и от кое-чего пострашнее. Ножик ведь не его был, он его из ручек одних шаловливых вытащил. И ударил, так, чтоб жизненно важных органов не задеть. Сам же потом и зашивал. Он же на самом деле – специалист очень высокого класса. Он в больнице только за самые сложные случаи берется, от которых уже все отказались. И спасает. Ну а здесь – говорит, было не сложно. Только вот в тот момент – я верила, что это смерть. Ему тогда вообще все поверили. Даже Владыка.