24. Такие разные львовяне. Травля рабби Коэна
… Поздней осенью 1675 года, когда Ян Собесский радовался изгнанию воинов Блистательной Порты, турчанка Ясмина родила Фатиху сына Ахмеда.
Мальчика записали в большую книгу жителей Поганки-Сарацинской, которая хранилась почему-то в городском магистрате.
Фатих внес малыша в кабинет, где сидел польский чиновник, пан Ухвятовский.
— Фамилия? — спросил пан.
— Кёпе — ответил Фатих.
— Имя?
— Ахмед.
Ухвятовский вздохнул, и, скривившись как от зубной боли, произнес длинную тираду.
— Вот, смотрите, панове, какие у Львови громадяне нарождаются! Кого я сегодня я записал! Ахмеда Кёпе, Джузеппе Валтисио, Сурена Аграмяна, Марысю Ярузельску и Шолома Бескина, а так же Ивана Сидорова и Янину Городецкую. Где, я спрашиваю, шляхта?! Где отпрыски Потоцких, Вишневецких, Володыевских? Это не детишки, а сплошное кровосмесительство! Пан уже занес кулак, чтобы стукнуть им по столу.
Дверь распахнулась, и в кабинет тихо вошла высокая женщина.
Фатих не обратил бы на нее никакого внимания, если бы не одна деталь: она была с шоколадного цвета кожей, белейшими зубами и копной искрученных спиралями черных жестких волос.
— Юзя, — сказала негритянка пану Ухвятовскому, — а чего ты не обедаешь? Сидишь тут с утра голодный!
— Это Маурика, моя супружница — расплылся в улыбке Ухвятовский. — Из Венеции привез, она невольницей была, попала в служанки, а я сжалился и выкупил.
— Детишки-то у вас есть? — поинтересовался любопытный Фатих.
— Трое, ответила лучезарная уроженка далекой Африки — Казя, Яся и Адам.
Фатих развернул одеяльца и вытащил голенького младенца.
— Смотрите, какой беленький крихитка! Не то что наши — щеткой не отчистишь. — удивился пан Ухвятовский.
— Чистый турок — улыбнулся Фатих.
… Леви Михаэль Цви уже обдумывал, кому продать лавку и мечтал побыстрее переехать в имение пани Сабины под Каменцом, где ему бы жилось намного вольготнее, но обстоятельства снова оказались сильнее.
Вернувшись с Кальварии, пани Сабина узнала, что ее пропавший без вести муж Гжегож жив.
А рабби Нехемию Коэна львовские евреи изгнали с поста главы общины.
Если бы только это. Его пытались приговорить к архаичнейшему из всех наказаний — к съедению собственного языка, приготовленного на огне со специями. Врагов Коэна, бывших одновременно друзьями Шабтая Цви, воодушевило признание мудрецов Талмуда: злоречие — лашон ра — хуже вероотступничества, скотоложства и прелюбодеяния, вместе взятых.
И раз злой язык Коэна привел к непоправимым последствиям, значит, он должен быть отсечен, изжарен и проглочен самим же Коэном.