Они упоминали имя некого Шабтая Цви, уроженца Измира, обладающего невероятной властью над евреями Высокой Порты и даже — жутко вымолвить — почитаемого своими единомышленниками за Машиаха.
Купцы уверяли, будто Шабтай — великий каббалист и может выполнить любое желание. Хочешь гору золота — пожалуйста, хочешь стать великим визирем — попроси Шабтая, он исполнит.
Нехемия насторожился. Уж что-то, а Каббалу нельзя путать с домашней магией, используя свои силы для решения мирских задач. Даже его дед, бедствовавший в молодости, предпочитал голодать, но не произносить заклинания, благодаря чему пустой стол мог наполниться изысканными — и кошерными — яствами. Нищий, живущий на мизерную плату меламеда, собираемую такими же несчастными родителями его учеников, Давид Алеви ни разу не прибегнул к столь постыдному способу насытить желудок. И внука учил тому же. Поэтому Нехемия с опаской отнесся к предложению купцов передать Шабтаю Цви письмо от евреев Львова, где они просили сместить ненавистного графа Липицкого и отдать управление городом в руки любого, кто был бы терпим к иноверцам. Но все-таки это письмо львовские евреи написали, даже вложили в него три травинки, вырванные с превеликой осторожностью у окон графского особняка, в небольшом рукотворном парке a l’anglaise, охраняемого злющими псами. Уже в тот момент Нехемия предчувствовал, что последствия письма окажутся ужаснее издевательств Липицкого, друга иезуитов.
Но письмо попало в руки Шабтая Цви, он поколдовал над травинками, прошептал какие-то бессвязные заговоры, и в тот же день граф Липицкий немедленно умер. Его похоронили, а сплетни, ходившие вокруг его противостояния с евреями, успели долететь до ушей иезуитов, больше всех скорбевших о потере союзника. И те три злосчастные травинки, упоминавшиеся всеми, кто даже не присутствовал при написании того письма Шабтаю Цви, стали веским доказательством, что евреи извели графа колдовскими заговорами, взятыми из тайных «черных книг». Все признаки страшных ритуалов налицо: травинки из парка, где ходил покойный, еврейские проклятия, посылаемые графу в синагоге, наконец, письмо с просьбой к могущественному чародею помочь душе Липицкого расстаться с телом. Тем более что в последние дни граф выглядел плохо, и кто-то сказал, что, возможно, на него навели порчу… Над евреями Львива повисло обвинение куда опаснее просрочки платежей. Ведовство! Черная магия! Волшебные манускрипты, одним словом которых ничего не стоит убить наповал!
Идея обвинить рабби Нехемию Коэна в проведении чудовищного обряда, убившего графа, принадлежала патеру Игнатию Несвецкому, иезуиту, человеку желчному, упрямому да к тому же рьяному антисемиту. Его давно бесило, что евреи Львива пользовались по королевскому указу (привилегию) особыми правами и их нельзя насильно окрестить, ибо привилегий разрешал им придерживаться веры отцов. Конечно, если какой-нибудь еврей сам, по доброй воле, захочет перейти в христианство, на этот счет в привилегии ничего не написано, но такие случаи бывали крайне редко. За всю свою жизнь иезуит Несвецкий только один раз крестил иудея, и то номинального, мальчика-найденыша, выросшего среди поляков, не знавшего ни родного языка, ни религии. Надеяться, что к одному крещеному еврею вскоре прибавиться еще один, для такого прославленного сеятеля веры, как иезуит Несвецкий, было настоящим позором. К тому же из Рима приходили тревожные письма. Над патером, растрачивающим свой миссионерский пыл впустую, жестоко потешались приятели по иезуитской коллегии, а начальство требовало обращать евреев. Несвецкий страдал. Когда он попросил у кардинала разрешение отправиться в Азию проповедовать туркам, кардинал засмеялся и сказал: зачем вам ехать далеко? В Львиве живет немало евреев, займитесь ими. Да и турки у вас тоже есть…