— За Комиссаром! Вперёд!..
Мы выполнили задачу. Прорвали предполье и уткнулись в основную линию. Тогда я подставил борт своего «двадцать восьмого», спасая Мехлиса от противотанковой пушки. Нам повезло. Экипаж остался жив. Лев Захарович этого не забыл…
— Держись, брат. Нам ещё рано помирать. Нам ещё фашиста разбить надо…
Меня вносят в отдельную палату, неизвестным чудом появившуюся в переполненном госпитале. Лев Захарович садиться рядом с моей кроватью, где чистейшее бельё прямо таки хрустит под моим телом.
— Знаешь, брат… Меня Верховный вызывал. По поводу Крыма. Там был кошмар…
Он тяжело молчит.
— Я никогда не видел такой подлости по отношению к людям. Козлов сидел за сто километров от фронта и гнал бойцов на убой. Пополнение с Кавказа вообще воевать отказывалось. Я у Сталина лично славян просил. Эх, были бы у меня такие бойцы как ты — ни за что бы не сдали ни Керчь, ни Феодосию. Уложили бы Манштейна и всю его кампанию. А теперь меня стрелочником сделали. Обидно, понимаешь!
Внезапно у него прорезается неистребимый еврейский акцент. Когда Лев Захарович волнуется, то это бывает. Хотя обычно разговаривает очень чисто. А сейчас видно, что он искренне переживает.
— Знаешь, ЛЮДЕЙ жалко. Мы бросили их на смерть. Они нам верили, а мы их предали! Сколько же полегло! Сколько же их полегло…
Он достаёт из простого латунного портсигара папиросу и нервно закуривает. Табачный дымок щекочет мне ноздри.
— Лев Захарович, а можно и мне папироску?
Мехлис вынимает ещё одну, прикуривает и вставляет мне в зубы. Затем спохватывается.
— А можно тебе?
— Можно, Лев Захарович. Я то знаю, что мне можно, а что нет. Уж получше врачей…
Пыхтим табаком в унисон. Странно, рядом с этим человеком мне становится легче. Уже отступила на задний план дурнота. Может то, что я избавился от этой удушающей эманации, которая окружала меня в палате смертников, помогает?
— Ладно, Александр. Пора мне. Самолёт ждёт.
— А куда теперь, Лев Захарович?
— Назад, лечу, Саша. В Крым. Будем драться. Ну, бывай.
Он жмёт мне руку и выходит, похлопав на прощание по плечу. А мне хорошо. Я лежу, всё слегка плывёт перед глазами. Первая папироса за столько дней! Тем не менее, я слышу его громкий голос, раздающийся из коридора, пробивающийся из-за неплотно прикрытой двери.
— А за этого парня вы, главный врач, ЛИЧНО передо мной ответ держать будете, ясно? Проверю!..
Через час мне приносят поесть. Ужин на удивление обильный и вкусный. Не та бурда, которой нас кормили в палате смертников. И приносит её не та небритая личность в замызганном халате, а затянутая в подчёркивающие изгибы фигуры ушитую форму девица лет двадцати. Она суетливо сгружает тарелки мне на тумбочку и присаживается рядом. Зачем? А, понятно. Кормить собирается. Ну, что же. Пускай. Поухаживает немного. Молча жую. Чувствуется, что девочка прямо таки сгорает от любопытства, но деликатно молчит, ожидая пока я наемся. Наконец отваливаюсь на подушку. И начинается: она вертится передо мной, укладывая посуду на поднос, и так, и этак. Поправляет одеяло, ненароком касаясь тела тугой большой грудью. Я же усмехаюсь про себя: давай, подруга. Давай. Интересно, чья ты? ППЖ главврача или просто, дежурная подстилка начальника политотдела госпиталя? Наконец она не выдерживает и впрямую спрашивает: