Вдруг Талвеон резко повернулся к Ярле и впился взглядом в её лицо. Ярла вздрогнула и почти испуганно спросила:
– Что? Что вы видите?
– Ничего, что ты не увидела бы сама, будь перед тобой зеркало.
По телу Ярлы пробежал холодок.
– Лекарь не всегда вовремя замечает свою собственную болезнь.
Усилием воли она заставила гнев стихнуть.
– Своих зверей ты пока держишь в повиновении, – улыбнулся узник.
– Так же как вы своих, – отозвалась она. – Хотя в вашем случае это более удивительно, чем в моём.
Рядом с Талвеоном действительно не было проявленных ларвов. Ненависть заключённого к тюремщикам и мучителям не была настолько сильна, чтобы породить видимую тень. Её пересиливало другое. Самый чистый свет, самый яркий огонь, какой только может сиять в душе, который побеждает всё. Человек, в ком есть хоть капля склонности к тому, чтобы зажечься этим огнём, спасён от появления духовных паразитов-ларвов. В таком человеке будут заметны некоторые «помутнения» недобрых мыслей, как заметны они в Талвеоне, в Лорке, или в ней самой, но в проявленную тень, живущую привязанной к хозяину и за его счёт, эти «помутнения» не превратятся никогда. И тем более не будет у тени сил оборвать привязь.
Лорк… Да, Лорк. Ещё один такой же, как Талвеон, с таким же огнём внутри. Не слишком ли часто в Лоретте встречаются ей такие?.. Но сейчас речь не о Лорке.
– Что же… делать? – снова задала Ярла по-детски глупый вопрос. – Вы же погибнете здесь, рано или поздно они вас убьют!
– Я сомневаюсь, – непонятно что имея в виду, откликнулся Талвеон. – Я стою перед выбором, Ярла. Я не знаю, от чего будет больше пользы. Погибнуть за ту крупицу истины, к которой я прикоснулся, надеясь, что правда о моей смерти, то есть, о жизни и смерти, станет известна многим, превратится в символ, укажет ещё кому-то путь… возможность разных путей. Конечно, мои палачи стараются, чтобы люди знали только ложь обо мне… Но не бывает тайн, которые оставались бы тайнами навечно. Итак, надеяться мне на это, или…
Слушая Талвеона, Ярла не удивлялась, что о собственной жизни он рассуждает так отвлечённо, будто ею не дорожит. Не дорожит, как своим собственным достоянием, мыслит её каким-то возможным символом для других… Это не значит, что Талвеон начисто лишён страха – и страх боли, и страх смерти есть в нём, как во всех живых существах. Но это пламя, которое горит в его душе… Эта готовность превозмочь свой страх, отказаться от себя, от своего «я» ради других – преодолевает всё. Готовность пожертвовать собой, но не из фанатизма, а из доброты, из милосердия – вот что такое это «пламя». Она даёт Талвеону силы, в ней сейчас вся его жизнь.