Не успел закончиться ужин, как майор уже был в медчасти.
— Ты сегодня прекрасно выглядишь, — произнес он, присаживаясь на кровать. — Еще пару дней, и прощай больничная палата.
Бортник улыбнулась:
— Я уже устала бездельничать.
— Ну, до работы тебе еще далеко. Сначала санаторий.
Женщина вздохнула и хотела что-то сказать, но передумала. Зотов заметил это и вопросительно уставился на нее. Бортник отвернулась. Она встала с кровати и заходила по комнате, делая на ходу гимнастические упражнения. Майор хотел уже что-нибудь спросить, скрашивая затянувшуюся паузу, но Елена Николаевна опередила его.
— Ты знаешь, Дима, мне кажется, да нет, я уверена, что не смогу больше работать на Зоне и вообще в Системе.
— Почему? — спросил он, подумав про себя: "Наконец-то". В глубине души он уже давно знал, что этим и должно все закончиться, и тяжело вздохнул.
— Тебе будет трудно понять.
— Ну ты попробуй, а там решим, — настаивал майор.
Зотов знал, что все, кто попадал в Систему, независимо от своего положения, становились ее узниками, узниками смерти. Все это рано или поздно понимали, смирившись со своей участью пожизненных заключенных.
— Понимаешь, — продолжала Бортник, — я и раньше часто задумывалась о своей работе. То, что мы делаем, ужасно, это противоречит Божьим законам, законам жизни. Меня поддерживало лишь одно — вера, что мои знания помогают тысячам людей. Но жить благодаря страданиям и мучениям других, пусть даже преступников — это грех. Я так больше не могу. Я уверена, что происшедшее со мной — это Божья кара за грехи, что я сотворяла в дьявольском омуте, из которого у меня не было сил выбраться. Но теперь я выберусь, я дала клятву, что отныне не нарушу ни одной заповеди гуманизма.
Майор пожал плечами,
— Гуманизм гуманизму рознь. Он тоже бывает разный.
— В устах словоблудов может быть. Истинный же всегда один.
— Не всегда, вернее, он бывает и ложным. Взять хотя бы практику спасать жизнь новорожденным, заранее зная, что они будут дебилами, инвалидами без рук, ног или вообще безобразными калеками. Врачам лишь бы уменьшить процент смертности, но хоть раз они задумывались над тем, каково потом жить их пациентам и родителям. Доктора ссылается на то, что жизнь — самое прекрасное, данное нам Богом, но без их вмешательства Господь давно бы забрал этих детей к себе. Кроме того, жизнь калеки не может быть счастливой. Новорожденный обречен всю жизнь страдать от своего уродства, своей неполноценности, видеть другую жизнь и не иметь возможности жить этой жизнью, постоянно мучиться от вопроса: почему я не такой, как все, за что я лишен обыкновенного счастья быть здоровым? Хоть один из врачей, кричащих о гуманизме, ставил себя на место спасенного им ребенка? В конце концов калека проклянет тех, кто из ложного гуманизма оставил ему жизнь, и будет абсолютно прав. Эти дети одиноки и, хотя у нас говорят о прекрасных условиях их содержания, — это все ерунда, эти разговоры лишь скрывают проблему. А родители? До конца дней своих ухаживать за больным, не имея возможности жить-нормальной человеческой жизнью и рожать нормальных детей. Но родители не вечны, и тогда калека останется один на один против нашей ублюдочной жизни, беспомощный, несчастный, никому не нужный. Зачем все это, скажи мне? Зачем нужен такой гуманизм и кому он нужен? Детям, родителям, врачам, а может, нашим политиканам или этим фанатикам-пацифистам, мать их за ногу!