Когда женщины разомкнули объятия, их лица были мокры не только от морской воды.
Гортанно крикнув, в воздухе над их головами повисла чайка. Снизилась, видимо, не в силах разобрать, что это такое на волнах и может ли оно ей пригодиться или, наоборот, представлять опасность. Очертила вокруг них круг и унеслась прочь.
Что ей до затерянных в волнах людей, чайке-марты, серокрылой летунье. Для нее те три фарсанга, которые остаются до берега, – недолгий путь…
Кёсем закрыла глаза.
Финальная часть представления в театре теней о Карагёзе и Хадживате, по завершении которой артисты просят у зрителей разрешения «убрать со сцены все, что было убито и разрушено», – и под музыку уносят марионеток, как «погибших» в ходе игры, так и «уцелевших»
– Ты что-то хочешь спросить? Говори, – милостиво разрешил оружейник переминающемуся с ноги на ногу Черкесли.
– Хозяин… – Паренек никак не мог набраться смелости. Ему ведь и так выпало совершенно небывалое, нежданное право присутствовать при окончательной закалке высокого оружия, а тут еще и возможность заговорить со старшим, мало того, с самим хозяином! – А правда, что для того, чтобы получить безупречную сталь, полосу надо сложить и проковать сто четырнадцать раз?
– Сто четырнадцать, – кивнул кузнец, – по числу сур в Коране. Кователям много дано того, что не дано другим. Мы имеем власть над железом, а железо – это собственность джиннов, хоть и боятся они его, а паче того боятся Корана…
– А правда… – продолжил Черкесли, донельзя ободренный этим «мы», – правда ли, что когда надо изготовить сварной дамаск, кузнецы бросают в него частичку золота?
– Глупости, – ответил мастер, – бросить в расплав золото означает испортить и металл, и золото. На самом деле…
Тут он вдруг осекся. А когда заговорил, то совсем о другом:
– Как разогревать клинок, как определять температуру по цвету побежалости, как отсчитывать время, в какой среде закалять, как быстро и под каким углом погружать в нее заготовку… Таких тонкостей множество, но все они скорее ремесло, чем искусство, пускай и высокое ремесло. А у каждого большого мастера должна быть мечта, если, конечно, он мастер, а не деревенский коваль, который выкует четыре подковы и гордится, что лошадь не захромала. Мастеру же надлежит сделать то, чего никто не делал раньше, и сделать так, как до него мало кто делал. Если человеку не к чему стремиться, ему незачем жить. А если ему незачем жить, то какой толк, что он ест, пьет, дышит, если душа его уже давно присмотрела себе место под могильным камнем? Много ли ему чести, даже если сам знаменитый разбойник Карагёз приезжает к нему, чтобы заказать для себя оружие?