Мама привезла от папы новый рассказ. Очень смешной. Про мальчика, который хотел поздравить маму с Восьмым марта, а подарок придумать не мог. И они с папой нацепили щиты с рекламой духов, чтобы заработать денег и купить маме подарок, а духи никто не покупал, и тогда папа и сын просто написали на щитах: «Мы очень любим мамочку-мамулю», и это оказалось лучшим подарком.
Я отнесла рассказ в школу, и Улитка прочла его вслух на классном часе. Все смеялись. Это здорово было. Улитка мне потом шёпотом сказала, что с её внуком всё в порядке и его даже в бассейн собираются отдать, чтобы он иммунитет укреплял.
Мама съездила со мной в магазин, купила мне новые ботинки (которые хотела она) и джинсы (которые хотела я), а ещё шапку, то есть беретку.
Но я маме честно, уже в магазине, сказала, что носить я её не собираюсь. Не потому, что меня дразнят: компания Фокса и Алаши по весне переместилась на пруд, и у моего подъезда больше никто не тусовался. Просто я не хочу ходить в шапке в апреле, в конце концов, у меня есть капюшон. Но мама всё равно её купила «для очистки совести». Ну типа, что она мама и позаботилась обо мне, хотя это нам обеим было смешно.
Однако всё это – и чтение папиного рассказа («Отец Лизы Макаровой – писатель!»), и покупка джинсов и шапки, и весна во всей красе – всё это было с каким-то привкусом железа во рту.
Всё было через призму. Призму понимания того, что Кьяра уезжает от меня навсегда.
Я ничего не могла с собой поделать. Вытаскивала из стиральной машины её розовые кофточки и думала – скоро этого не будет. Ходила с ней гулять на площадку и думала – а скоро я тут перестану появляться.