Мне казалось, что для прочтения части моей рукописи Вячеславу Михайловичу понадобится несколько недель. И я, управившись с некоторыми делами, на третий день утром собрался было уезжать в Соколову Пустынь.
И вдруг раздался в квартире телефонный звонок.
— Иван Фотиевич?
— Да, слушаю вас.
— Узнаете мой голос?
— Извините, нет…
— Вы были у меня в Жуковке…
— Вячеслав Михайлович?! — я обмер.
— Да. Я прочитал ваши главы…
Наступила мучительная для меня пауза.
— Будете ругать? — с робостью спросил у него.
— Нет… Наоборот… Мне сейчас будет интересно с вами разговаривать… Приезжайте.
— Когда?
— Удобно вам завтра в четырнадцать часов?
На второй день, ровно в четырнадцать часов, я подъехал к даче Молотова.
Начался разговор, наверное, самый главный в моей жизни. Будто шла тщательная правка плохо отточенной бритвы. Все, что я написал, было, казалось, и правильно, достоверно, однако в нем недоставало каких-то нюансов, необходимых деталей, оттенков, тонкостей в толковании проблем. Я с жадностью впитывал все услышанное от Молотова и словно поднимался на новые ступеньки видения горизонтов нашей военной истории, государственной политики, деятельности Центрального Комитета партии и его Политбюро. Удивило меня только то обстоятельство, что Вячеслав Михайлович не сделал на рукописи ни одной пометки. Он положил перед собой листочек бумаги с написанными на нем номерами страниц. Взглянув на листочек, он перелистывал рукопись, находил нужную страницу, и я слышал его суждения — литератора, философа, историка, дипломата, человека, мыслящего высочайшими категориями партийного и государственного масштаба…
А вот как родились при помощи Молотова страницы романа, изображающие приезд в сентябре 1939 года в Москву Иоахима фон Риббентропа — имперского министра иностранных дел Германии — для подписания пакта о ненападении.
С тем же Сергеем Ивановичем Малашкиным мы приехали на квартиру Вячеслава Михайловича, на улицу Грановского, разумеется, по предварительной телефонной договоренности. Я с восхищением рассматривал богатую, тщательно подобранную библиотеку, картины на стенах, написанные его братом, художником Николаем Михайловичем Скрябиным, удивлялся тесноватому кабинету с зачехленными в белую парусину двумя-тремя креслами и небольшим столом.
Малашкин и Молотов с веселым оживлением почему-то стали вспоминать двадцатые годы, один из новогодних вечеров, когда к Малашкину на квартиру неожиданно пожаловали Сталин, Молотов, Буденный с гармошкой и еще кто-то. Продолжили отмечать Новогодний праздник — с песнями и плясками. А на второй день утром Малашкина потребовал к себе домоуправ и строго отчитал, ссылаясь на жалобы соседей, что в его квартире было слишком шумно и что пели церковные песни. Малашкин же не посмел сказать, кто у него был в гостях (не поверил бы домоуправ!), и принес свои извинения.