Вскоре, насытившись роскошью и поклонением, я стала мечтать о свободе. Меня часто трясло, когда приходилось покоряться барону Штицбергу. Я чувствовала себя связанной по рукам и ногам, но что делать, если так нравится сорить чужими деньгами?
Я всегда выбираю самое изысканное и дорогое. Как же иначе? Так поступают все, кто вырвался из нищеты. Мне удалось взлететь на самый верх общества, князья и бароны целуют мне руки. Толпа оборачивается вслед, когда я проезжаю в своем шикарном экипаже по городу…
И моя усадьба тому доказательство. В моем парке цветут магнолии – это самый совершенный цветок, его так трудно вырастить в нашем суровом климате.
Запах магнолий обещает так много – он терпкий, как порочная любовь, сладкий, как мечты, и дерзкий, как я сама. Но как быстро отцветают магнолии! Их красота скоротечна, как и красота женщины. Каждый раз, когда вижу дорогу из мертвых цветов магнолий, я понимаю, что ненавижу этот цветок так же сильно, как и люблю…
Сумасшедшие траты сказались на финансовом положении барона Штицберга, его состояние пошатнулось. В последнее время я стала замечать, что он часто нервничает, замкнулся в себе, осунулся. Я поинтересовалась его делами. Оказывается, что он провел несколько неудачных операций и потерял много денег. Барон Штицберг намекнул на свое скорое разорение, которое уже обсуждал весь город. Вот болван! Эти старые аристократические фамилии напрочь выдохлись. Как некстати! Если же ситуацию невозможно поправить, то я с наслаждением помогу промотать остатки его состояния. Что я и сделала!..
Чем быстрее он беднел, тем невыносимее становился. Барон Штицберг ревновал меня ко всем. Однажды я не выдержала и сказала:
– Нам было неплохо вдвоем, но мне кажется, пора расстаться. Что ты на это думаешь?
Он молча смотрел на меня, был бледен, тонкие губы его плотно сжались. На секунду нечто похожее на жалость промелькнуло у меня, но я быстро заглушила ростки этого чувства.
Тогда я не знала, что вижу барона Штицберга в последний раз. Весь вечер он вглядывался мне в лицо, был нежен. Он уже знал, что пустит себе пулю в рот, но держался с аристократическим высокомерием, лишь изредка болезненно морщился, вспоминая о неизбежности.
Я смотрела на его тонкие изящные руки – знак угасающей породы, и лишь по их нервным движениям можно было понять, что у него проблемы. Во всем остальном он оставался той важной персоной, которая привыкла повелевать и которой все повинуются. Тем, кто общался с ним нечасто, и в голову не пришло бы, какие он испытывает сейчас муки.
Барон Штицберг до конца сохранил честь, присущую традициям своей старой и дворянской фамилии. Перед расставанием он сказал: