Девушки собирают нежность так же, как муравьи строят свой мир из хвои по иголке.
Это у тех, кто умеет копить, где берегут нежность, как прекрасный дар, как жертву.
Марина обняла Черняка. Руки у нее теплее ночных, нагретых за день степных ручьев.
Она сказала:
- Пусть... Я люблю тебя. Я не боюсь.
- Дела надо бояться...
- Не надо бояться. У нас будет счастье.
Черняк улыбнулся сухим, колючим ртом.
- Будет, Маришка, будет! Иди. Завтра в четыре.
Женщина ушла по тропке к увалам, к белой стенке, где был вывален шлак и среди шлака блестели на солнце кусочки острых разноцветных сплавов, как солнечные в дыму искры. По тропке же, тут же - по узенькой, пробитой ногами ленточке - грелась ромашка. Марина шла, нагибаясь быстро, резко, весело, как хлыст. Она собирала в подол по дороге ромашку. Ей казалось, будто она собирает счастье. Вот тропка поднялась. Женщина мелькнула на гребне, обернулась, крикнула - что - не слышно, но хорошее, от чего Черняк засмеялся, - и спустилась под гору.
Черняк сказал одно:
- Ах!..
И сдавил в груди широкой ладонью сердце. Сердце было неспокойное, тяжелое, как камень.
Потом, оглянув кусты, забор, небо, подумал: "Тишина".
И ушел в дом, щелкнув калиткой.
Это был май, утро.
Завтра после заседания, после четырех, один из пятерки тайной организации большевиков должен был взорвать за Екатеринбургом артиллерийские склады.
Черняк думал: "Может быть, я..."
В это время на спичечной фабрике дали гудок.
Начинался день.
Это был - день первый.
В доме Варлаама Никитича сегодня очень тихо. Капитан Карасик с Дорой уехали на Уктус - гулять, кататься на лодке. Ведь начиналась весна. Мама Артемида Васильевна - лежала у себя в спальне. Голова туго замотана полотенцем. У Артемиды Васильевны мигрень. Поэтому штор в спальне не приказано подымать. А сам хозяин - Варлаам Никитич - собирался ехать на прииск. Сегодня он получил от управляющего телеграмму, что надо прибавок и что рабочие хотят бастовать.
Варлаам Никитич рассудил, что признак этот зловещий и что рабочих необходимо унять. У Варлаама Никитича дурное настроение. Поэтому в кабинете тоже не приказано подымать штор.
В комнате деда, Василия Семеновича, где не вздохнуть от лампадного масла, от копоти лампад, что горят у всех икон по стене, точно иконостас, от старого белья (за дедом плохо следят) - душно... Дед, в старости жадный, все жалуется, что его мало кормят, что, получив от него все капиталы, нынче его хотят уморить голодом, что настали последние времена, когда родная дочка - уж про зятя и говорить нечего - и та, будто большевик, норовит его спихнуть со свету, чтобы не мешал... Так жалуясь, съел он вчера из жадности полную миску щанек. Ел и плакал, как голодный. Даже Маремьяне - няньке - стало противно, и она, утирая нос передником, сурово сказала старику: