Вот тут-то, дождавшись финала, я провалился в сон. Никакой хирургический будильник уже не мог меня разбудить. Я провалился, летел куда-то вниз, словно выброшенный из самолетного люка, пока Наконец не попал в мягкое удобное облако, где пристроился поудобнее. Последней моей мыслью и заботой был Попеленко. Успеет ли, проберется ли?
Я проснулся, когда в окнах уже забрезжил свет. Часов восемь отхрапел! Потянулся к оружию — весь арсенал на месте. За перегородкой все еще горела плошка. Я заглянул в щель и увидел бабку Серафиму. Она сидела за дощатым, уже чисто прибранным столом и держала перед собой потрепанную книгу. С печи раздавались равномерные звуки, там как будто, с предыханием и хеканьем, дрова пилили. Это, как я понял, Климарь посапывал. Свалила его все-таки Серафима. И, видно, свалила крепко.
Я протер глаза. Да, бабка, сонно покачивая головой у плошки, упрямо глядела в книгу. Это была ее любимая книга, тщательно оберегаемая, завернутая в газетку. Удивительно, что не только видавший виды томик, но и обертка прошли через всю войну и не были скурены заезжим и захожим людом. Видать, здорово Серафима берегла свою святыню. Этот роман, «Борьбу миров» Уэллса, я привез как-то до войны и детально пересказал содержание Серафиме, которая охотно слушала изложения всяких серьезных литературных произведений, а затем передавала услышанное соседкам, конечно, с некоторыми вольными комментариями, вроде: «И вот он, сволочь-злодей, паразит-помещик Троекуров, паскуда, говорит красавцу Дубровскому…»
К Уэллсу бабка отнеслась совершенно по-особенному. «Вот он, «Кокалипсис»! — так она припечатала мое устное переложение романа. — Давно хотела узнать, что там сказано, и узнала». Поскольку Библии в хате не было — ее запрятал осмотрительный дед Иван в начале двадцатых годов, да так запрятал, что и после смерти не нашли, — то «Борьба миров» заняла место священной книги. «Вот здесь, голубушки, все изложено, — говорила Серафима подружкам, — как будет конец света за грехи наши, как прилетят с планеты Марс черти на трех ногах, будут пищать тоненько и жечь людей огненными фонариками…» В годы войны, в годы воздушных налетов, прожекторов, зенитной стрельбы, десантов, нашествия всякой грохочущей техники и чертей в глубоких касках, Уэллс был окончательно отнесен к числу пророков. Старушки просто ахали, слушая Серафиму.
Итак, Серафима просидела всю ночь над Уэллсом. Самым примечательным было то, что бабка не знала грамоты. Она и расписываться-то не умела, крестик ставила.
В сенях, близ умывальника, в котором звякали льдинки, я спросил у Серафимы: