Потом пили чай. Варенье было темное, вяжущее, с крупными ядрышками, вкусное.
— Это из чего? — спросил он, облизывая ложку.
— Орех. Мама варила…
Ночью долго не спали. Тоня сидела, подложив под спину подушку и натянув на поджатые колени одеяло.
— У меня с пятнадцатого отпуск, — сказала она. — По графику. Дают путевку в Ялту в военный санаторий.
— Поедешь?
— Конечно! Может, еще поплаваю, позагораю.
Он удивился легкости, несомненности этого «конечно!»
— А ты бы разве не поехал? — спросила она, почувствовав в его молчании то ли обескураженность, то ли осуждение.
Он не ответил. Испугало вдруг, что с отъездом Тони возникнет пустота, излишек свободного времени, оно станет, как кандалы, и неизбежно всплывет муть, когда не знаешь, куда уткнуться, увернуться от раздумий, воспоминаний, сомнений, неуверенности, растерянности перед всем, что движется, шумит, кудахчет, орет, хохочет, суетится, галдит в очередях, примеряет, покупает, шуршит купюрами, одним словом, живет по своим законам. Но что он мог сказать? «Не езди! Как же я тут буду один?..» Детский сад… И тут он подумал: почему объявила не сразу? Ведь сидели, пили чай, болтали… Отпуск, дают путевку, хочется на солнышко, к морю… Нормальное дело… Но вроде ждала какого-то удобного момента, чтоб осторожно, как на цыпочках сзади… А может, не одна едет?.. Спросить или нет?.. Сейчас, вот так, тут, в постели, и ложь услышать страшно, и правду не легче…
— Две недели еще позагораешь. Сентябрь в Крыму хороший бывает, — только и сказал он…
И была еще одна суббота, и лежание на тахте, и чтение Майн Рида вперемежку с «Московскими новостями», их в киоске «Союзпечати» при больнице отцу оставляли за три номинала.
Мать ушла в парикмахерскую, отец подался в больницу, — поступил тяжелый больной.
Алеша позвонил деду, но и тот куда-то исчез. Последнее время, замечал Алеша, дед стал озабоченный, говорил мало, от него попахивало корвалолом — этот запах Алеша знал. Он достал из ящика большую групповую фотографию — их взвод, еще в «учебке». Ребята в гимнастерках, в панамах. Крестиками им помечены те, кого уже нет, кружочками — кто был ранен. Смотрел на лица, вспоминал голоса, — как говорил тот или другой, как улыбался, как бежал в строй или выходил из строя, как ел, держал ложку… Их уже нет… Засыпаны землей… Кто где… И их уже не будет…
Он вздохнул, чувствуя ком в горле. Никогда и никому не говорил, как хотелось знать имена тех нескольких, которые решили послать туда десятки тысяч вчерашних школьников. Кто из этих старцев еще жив?.. Встретить бы такого благообразного! Поглядеть, как нежен он со своими внуками на лужайке дачи, как принимает на ночь таблетки и капли, не понятно для чего продлевая свою жизнь. Помнит ли, как послал нас умирать? Очнулся ли тогда после снотворного и хорошо ли слышал, за что голосовал, поднимал руку — «за»?.. Алеша понимал, как бессилен он все это узнать, как долго, может, всю жизнь, будет мучить такое бессилие, невозможность встретить хотя бы через много лет взрослого уже внука одного из тех старцев и показать ему эту фотографию…