О ребенке никак не могла.
И не спросить о ребенке у сестры я не могла. Значит, мы с ней не разговаривали.
Или я все же забыла.
Все забыла. И то, как убила сестру, тоже забыла.
Слишком много фактов говорит за то, что я просто забыла.
Почему же он все не звонит? Или он все-таки не шантажист, а просто свидетель убийства? Зачем тогда стал записывать мой пьяный бред? Тоже для свидетельства? Откуда он мог заранее узнать, о чем я стану говорить? Или не знал заранее, просто у него случайно с собой оказался диктофон? Заинтересовался и стал записывать, а потом… Да-да, что потом? Испугался, стал за мной следить, хотел предотвратить убийство, но не успел? Увидел, как я выхожу с ножом из подъезда, бросился к Марине, увидел, что она мертва…
Бред какой-то! Он бы сразу сообщил в милицию.
Позвонил бы уж скорее, что ли, денег потребовал бы, ответных услуг… Так можно сойти с ума! Если он в течение часа не позвонит, я точно сойду.
Я выпила еще коньяку, закурила.
Знать бы, какой именно информацией он располагает и какие такие у него доказательства. Фотографии, как я вхожу в Маринин подъезд и как из него выхожу? Нож с отпечатками пальцев? Бред. Ну, пленка с записью моих откровений. Что еще? И есть ли что-то еще?
Для милиции и ее вполне достаточно.
Для милиции достаточно, а для меня?
А для меня единственным неопровержимым доказательством будет моя память. Мне нужен толчок, только толчок, чтобы вспомнить, как я провела вчерашний вечер.
Вода в ванне остыла. Сигарета, оказывается, давно потухла и размокла в пальцах. Я выдернула пробку, вылезла, завернулась в полотенце – у меня большое такое, почти как простыня, мягчайшее нежно-голубое полотенце – и пошла в спальню, прихватив с собой телефон и коньяк. Стянула покрывало с кровати, нырнула под одеяло, прямо так, в полотенце, голышом. Глотнула из горлышка коньяку. Закрыла глаза, вытянулась. Погрузиться в транс – вот что мне нужно. Когда-то у меня такое получалось легко. Да, погрузиться в транс и проверить…
Я убила сестру!
Никаких воспоминаний не возникло.
Я не убивала свою сестру!
Состояние блаженной невиновности, которое овладело мной на улице, когда я вышла от матери, ко мне не вернулось.
В детстве у меня бывали галлюцинации, но не такие, как у сумасшедших, не от болезненного состояния. Просто я представляла картину – обычно страшную, пугалась, и представление делалось навязчивым. Я не могла от него избавиться, все представляла, представляла, до тех пор, пока картина не становилась видимой. Потом я научилась управлять своими придуманными картинами, не доводить их до галлюцинаций. Я знала, когда нужно остановиться. А может, я и в детстве не хотела останавливаться, допугивала себя до конца?